Виктор Ремизов - Искушение

– И что?

Настя намазывала масло на хлеб. Перестала и уставилась на Катю как на глупенькую.

– А я буду рожать?! – спросила вызывающе. – Ты, кстати, с этим твоим Андрюшей аккуратней. Вы вообще презиками пользуетесь?

Катины щеки стали цвета свеклы.

– Ох! – Небрежно сморщилась Настя. – Чего ты?! Чтобы потом вот так не метаться, как дура! А лучше таблетки пей. Ты что, вообще без всяких этих дел?

– Давай, я сама разберусь! – Катя сидела красная.

– Катя! Сеструха! Посмотри на меня! Куда мне с этим добром? – Настя прижала ладони к животу. – Кому я нужна? Ты что, думаешь, твой лучше? Они слово «аборт» все выучили!

– Всё?!

– Что всё?!

– Я аборт делать не буду! – Катя вцепилась в косу.

– Да ты боишься! – Настя изучала сестру. – Ты что, беременная?

Катя молчала хмуро.

– Хм… Посмотрю я на тебя, когда ты на самом деле залетишь?

– Не буду и все!

– Так ты специально залететь от него хочешь? – прищурилась Настя.

– Нет, я не думала ничего…

– Ты про себя не думала, а мне надо обязательно рожать?! – Настя откусила бутерброд и стала жевать, в упор глядя на сестру.

– Да. – Катя не очень уверенно смотрела на Настю. Косу сжимала и думала о чем-то.

Настя застыла и положила бутерброд на тарелку.

– А кому надо?! – спросила ехидно и даже зло.

– Твоему ребенку! – ответила негромко Катя, как будто сама еще не окончательно понимала, что говорит. – Он уже есть и нельзя уже ничего.

Настя молчала хмуро, нервно гремела бусами на шее. Катя же продолжила тихо и настойчиво:

– Мать рассказала однажды. У нее между нами с Федором должен был родиться ребенок. Говорит, это самая большая тяжесть, какая есть у нее на душе. «Смотрю на вас с Федором и вижу, что убила такого же! Как это перенести, Катька?»

Ночью Катя плохо спала, думала о Федоре и матери. Мать не позвонила, что его перевели, не сказала ничего, не попросила. Ее молчание было непонятно и обидно. Катя представляла, как мать сейчас переживает, и плакала беззвучно, боясь разбудить Настю.

На следующее утро Катя позвонила Гоче, спросила про церковь в Подмосковье, куда тот ездил каждое воскресенье и очень хвалил священника. Гоча сказал, что сегодня не поедет, у него гости из Тбилиси, просил передать поклон отцу Василию.

Часовщик Максим знал, куда ехать, обрадовался ей, поздравлял со старым Новым годом и вскоре уже стоял у ее подъезда, тер стекла старенькой «Тойоты». Храм находился в деревне в тридцати километрах по Волоколамке.

Служба уже давно началась, народу было много. Катя нашла себе местечко у колонны и стала слушать, крестилась вместе со всеми. Храм был восстановленный, старых фресок не сохранилось, на отштукатуренных и побеленых стенах висели небольшие иконы, в основном нового письма, такими же новыми фресками был расписан только верхний плафон. Пожилой батюшка ходил медленно, ему помогали второй батюшка, дьякон и мальчики-пономари. Все были в золотом праздничном облачении.

Высокий, стройный, лет сорока регент, с отрешенным и светлым лицом вел многоголосый хор левой рукой, сам молился и кланялся, поворачиваясь к алтарю. Праздных лиц не было. И священники, и прихожане – все стояли на службе. Молились.

Кате сделалось легче на душе, она будто дома, среди родных людей оказалась. И она вместе со всеми просила Господа о том, о чем просили все, и о своем. Просила за отца, просила не оставить мать, читала вместе со всеми общие молитвы и успокаивалась. Она почти забыла то, что привело ее сюда, даже наивные слова Алексея, что надо учиться уважать себя, нечаянно вспомнила, а Андрея как будто не было. И всех этих вопросов…

Катя почувствовала себя смелее, но, встав в небольшую очередь к исповеди, заволновалась. Чтобы успокоиться, шептала простые молитвы, а сама все думала невольно, как будет разговаривать с батюшкой. Представляла себе, как он скажет строго, чтобы она оставила свой блуд, или даже прогонит ее. Она хотела сказать батюшке, что любит Андрея, что в этом нет греха, что любовь ее чистая. И тут же понимала, что всего этого говорить нельзя, надо каяться, говорить «грешна» и стоять, потупив голову, когда батюшке выслушивать про чью-то любовь, да и такая ли она чистая? У нее не было опыта такого тяжелого греха, она пыталась вспомнить, в чем каялась на прошлой исповеди, и не могла, то все были мелочи жизни.

– Девушка! – шептал кто-то сзади и подталкивал под локоть.

Катя вздрогнула, священник ждал ее. Глядел маленькими старческими глазами из-под седых бровей. Лицо светлое, в мягких морщинах, заросшее редкой белой бородой до самых глаз. Когда подошла, они встретились взглядами, и тут глаза его как будто ожили. Он положил правую руку с концом епитрахили ей на плечо, другой рукой – сухой, старой – взял её руку, сжал и заставил посмотреть на себя: