Эвелио Росеро - Благотворительные обеды

Достопочтенный Сан Хосе Матаморос, обессиливший после мессы так, как ни один из священников, которых приходилось видеть Танкредо, благословил прихожан во имя Отца и Сына и Святого Духа и ушел в ризницу, чуть ли не волоча ноги — таким уставшим он выглядел. Танкредо шел за ним, и отчаянье наполняло его душу. Месса закончилась, ангелы на сводчатом церковном потолке опять стали нарисованными ангелами, их глаза превратились в призывные глаза Сабины: с каждого облака на него смотрели ангелы глазами Сабины.

Его поджидали горячие, влажные плотские утехи. С этого момента начинается ночь Сабины, подумал он, но и его тоже, ночь его страхов, безысходной тоски благотворительных обедов, однообразия грядущих дней.

Месса закончилась, но верующие старухи из местной «Гражданской ассоциации» по-прежнему неподвижно сидели на своих местах, как церковные камни, погруженные в беззвучное пение, в тишину веков.

Казалось, никто из них не собирался уходить.

Три Лилии опомнились первыми и на цыпочках поспешили за Матаморосом — уже без облачения, тяжело дыша, он сидел в ризнице на единственном стуле возле телефона, в окружении ангелов и апостолов, и вытирал полотенцем лоб. Лилии подошли ближе, словно боясь, что падре всего лишь мираж, и одновременно не веря, что он не мираж, робко окружив его, как окружили бы привидение.

Тишину нарушали только назойливые, как досада, капли дождя, да шаги горбуна, аккуратно паковавшего в большой деревянный сундук все предметы церковного облачения, один за другим. Тускло горела единственная лампочка, и ночь проглотила все углы; отчетливо разглядеть Лилий было невозможно — они утонули в темноте, словно три бесформенных мешка; на поверхности плавали только их лица, желтые, увядшие, с лишней растительностью, но сиявшие так, словно им привиделось чудо.

— Благослови вас Бог, падре, — сказала, наконец, одна из Лилий. — Мы не пели уже целую вечность.

Ее слова канули в тишину, дождь зарядил сильней.

— Надо петь, — сказал падре. — Надо петь.

Он с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на них. Падре охрип, но говорил с улыбкой:

— Правда, бывает, от пения устаешь. Бывает, устаешь.

— Так и есть, падре, мы заметили. Это видно по вашему лицу, да и по голосу тоже.

Определить, какая из Лилий это сказала, было невозможно.

— Хотим пригласить вас, падре, немного подкрепиться.

Другая ее поправила:

— Не мы, падре. Весь приход, счастливые сердца, которые слушали мессу.

Сан Хосе Матаморос фыркнул и покачал головой. Никто не понял, что это значит: может, его раздражала лесть? Падре окаменел в окружении гипсовых архангелов, словно превратился в одного из них. Лилии не унимались:

— Падре, слово Божье подобает петь. Но мы с детства не слышали, чтобы кто-то пел, как вы.

Другая подхватила:

— Поужинайте с нами. Отдохните. Конечно, если вы настроены петь и дальше, мы будем молиться…

Третья закончила:

— Пока нас не призовет Господь.

Казалось, падре перестал понимать, кто они такие, но снова улыбнулся.

— Будьте добры, — сказал он, — мне сейчас нужна только рюмка вина, одна рюмка, прошу вас.

Его голос звучал проникновенно:

— От такого холода можно умереть.

Одна из Лилий осмелилась предложить:

— Может, рюмочку бренди?

Другая добавила:

— Бренди лучше согревает, падре. И поется с него лучше.

Сан Хосе просиял.

Лилии замешкались, решая, кому из них идти за бренди. Они с сомнением смотрели друг на друга. «Кто пойдет?», словно говорила каждая. В конце концов, они ушли вместе, все три одинаково деловитые.

— Мы не хотели бы вас задерживать, падре. Вам нужно отдохнуть.

Ни Танкредо, ни падре не поняли, откуда взялась Сабина. Возможно, она стояла, неприметная и тонкая, как ее голос, между статуями богородиц и святых, обитавших в углу ризницы. Синюю косынку она уже сняла; распущенные пепельные волосы заслоняли ее лицо. Падре и горбун слушали, не смея ей возразить:

— Вы можете идти. Мы вызовем такси, чтобы вы не промокли. Мы не хотим отнимать у вас время, здесь никто не привык быть навязчивым.

Сабина поджала губы. Казалось, ей неловко за сказанное. Дождь на улице слегка поутих.

Танкредо закончил складывать облачение. Ему нестерпимо хотелось со всеми попрощаться, сбежать в свою комнату и замертво рухнуть на кровать. С одной стороны, он понимал, что Матаморос пьян и не просто пьян, а пьян до одурения. Падре может в любую минуту раскиснуть и уснуть, и тогда Танкредо нужно будет что-то предпринять; с другой стороны, одно присутствие Сабины вызывало в нем жуткий страх превратиться в скота, в разнузданного скота, в кусок плоти, и этот страх, самый страшный из всех, угнетал его сейчас сильнее, чем на благотворительных обедах, когда он бился с якобы умершими стариками или, хуже того, с на самом деле умершими.