Олег Минкин - Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия

В полночь на берегу Пруда можно было наблюдать удивительную компанию. Перед костром, рядом с которым поблескивала наполовину опустошенная бутылка, сидели трое: веснушчатый с плешью и широкой бородой коротышка, приземистый с редкими седыми волосами и впалыми щеками старик и костлявый, закутанный в потертый плед долговязый верзила. Коротышка и старик, не мигая, глядели на приплясывающие огненные языки, а долговязый моргал, подрагивал и дробно лязгал зубами – все никак не мог согреться. Все молчали, и лица их были одинаково окрашены красными отсветами пламени. Седоволосый изредка приподнимался, вытаскивал из бумажной кипы, на которой сидел, несколько листков и кидал их в огонь. И тогда в чернь ноябрьского небосвода вскидывались яркой цепочкой искры, через секунду гаснущие и исчезающие навсегда. А с неба на плечи этой живописной компании падали и неторопливо превращались в капли воды первые пушистые снежные хлопья.

В самом факте того, что кто-либо одновременно находится в двух географически различных пунктах, нет, безусловно, ничего удивительного. И если неотступно следовать за иностранцем-Шампанским, наблюдать, как он выходит на свою обычную утреннюю прогулку, как обедает, ложится спать, как начинает лысеть, как постепенно выпадают у него зубы, – это само по себе не является опровержением того, что одновременно он может находиться где-то еще, возможно, за пределами Высокого квадратного забора. Вот и теперь, несмотря на то, что за Шампанским, прогуливающимся по улице Тонких-до-невидимости намеков, следует тысячеглазая процессия, – ничто не препятствует ему быть совершенно на иной улице другого города.

Если здесь Шампанского со всех сторон окружают плакаты и транспаранты, там обходятся без таких вот наспех нацарапанных лозунгов, а вместо них на фоне темно-синего моря маняще поблескивают гирлянды развешанных вдоль набережной фонариков.

Если здесь на асфальте валяются опрокинутые мусорные урны, там вдоль чистеньких улиц по-дружески светятся окна уютных, чаще всего одноэтажных домиков. Если здесь от монотонного тяжелого гула толпы чувствуешь себя оглушенной рыбой, там в мягких сумерках таинственно мигают в глубине маленьких, словно игрушечных, кофеен ночники в форме распустившихся цветов, а в удобных креслах сидят один, самое большее – два посетителя. Если эта улица упирается в серую облупившуюся стену Фабрики-кухни парадоксальных идей, то другая, – свободно поднимается ввысь и теряется в невысоких, желтовато-красных от закатного солнца горах, пересеченных глубокими иссиня-черными трещинами.

“Все это именно так!” – бросил Шампанский толпе, неотступно провожающей его и свистом и гиканьем реагирующей на каждое сказанное им слово.

Тем не менее, никто из манифестантов не осмеливался дать волю кулакам, ибо Шампанский, как и прежде, числился “персоной грата”, а это не так уж и мало, потому что отсутствие единственного на всю Хламию настоящего иностранца могло бы привести к абсолютно непредсказуемым последствиям.

Последнее не нуждалось в доказательствах: ясно и так, что существование коренного угнетенного большинства само собой подразумевает необходимость бытия некоренного меньшинства иностранцев-эксплуататоров. Кроме этого самоочевидного факта в случае исчезновения Шампанского шумной толпе хламов-манифестантов не было бы никакого смысла гоготать, свистеть и размахивать перед его лицом своими национальными святынями.

“Итак”, – продолжал, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому, Шампанский, – “там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительным солнечным светом, от которого так приятно спрятаться в полумраке какого-нибудь храма, или же церковки, осененной экзотической купой деревьев, и разглядывать на ее замшелых стенах замысловатые иероглифы, которые тем не менее кажутся знакомыми, – то ли из детских сновидений, то ли из жизней, прожитых задолго до этой…”

Оказавшись в своем особняке, Шампанский перво-наперво плотно занавесил окна, причем толпа вокруг особняка еще долго не расходилась, давая иностранцу понять, что его пребывание в Хламии излишне.

То один, то другой начинал время от времени жонглировать увесистым булыжником, делая вид, что вот-вот запустит им в окно особняка проклятого иностранца и аристократа, однако Шампанский спокойно уселся в кресло. И, действительно, ни одного стекла не было до сих пор разбито: время уже было не то, хотя его отношения с коренным населением оставались весьма и весьма натянутыми.