Леонид Шорохов - Черная радуга

— Ох, какой ты беспонятный, папка, — затараторила дочка, горячо колотя воздух крохотной ладошкой. — Я же была у бабушки, а ты пришел и сам забрал меня домой. А бабуле сказал, что мама велела, а сам маму спрашиваешь. Ну вставай, чего ты все спишь и спишь, ну вставай, пожалуйста, мне скучно.

Углов не мог без сладкого спазма в сердце слышать, как Аленка выговаривает свое первое ученое, взрослое слово «пожалуйста». Нестерпимо-важная серьезность преображала ее улыбчивое личико, быстрые светлые глазенки слегка темнели, и, вся преисполняясь значимости совершаемого деяния — «ну, пожалуйста», — повторяла она после каждого второго слова, невольно кося уголком глаза в сторону отсутствующей воспитательницы.

— Как — взял? А бабушка? Она что ж? — удивился Углов.

— А ты бабулю побил, — ответила Аленка, становясь на миг серьезной. — Ты, пожалуйста, больше ее не бей, а то я маме скажу!

— Как — побил? — вздрогнул Углов, отстраняя дочку. Его разом прошибла холодная испарина.

— Побил, побил! — загрозила Аленка тоненьким пальчиком. — И бабуля плакала. Правда, правда! Я сама видела!

Углов резко встал с пола, его шатнуло, и, чтобы не упасть, он тяжело опустился на диван. Обхватив руками чугунную голову, он пытался привести соображение в относительный порядок. «Да нет, не может быть! Я же совсем не помню, чтобы сегодня был у Татьяны Ивановны… Да и чего мне там было делать после парка? Я же шел домой! Домой!»

Последние слова вырвались наружу сквозь его мертво стиснутые зубы, и Аленка, как эхо, подхватила их.

— А мы дома! А мы дома! Эх ты, папка, совсем пьяненький «алаколик», — с трудом выговорила она это главное слово и на всякий случай добавила: — Пожалуйста!

Углова как током ударило.

— Что ты, что ты? — забормотал он испуганно, прижимая к себе Аленку. — Это нехорошее слово, ты так больше не говори, не надо!

— Да уж, нехорошее, скажешь тоже, — ответила Аленка с явным чувством превосходства. — А мама все время так на тебя говорит! Значит, хорошее!

— Ты погоди, погоди. Иди-ка поиграй, — сказал Семен, отстраняя дочку. Обнимать ребенка и, отвернув голову, дышать в сторону было невмоготу.

— А я какау хочу! — заныла дочка, дергая отца за руку. — Какау-у-у! Ну сделай, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

— Сейчас, сейчас, — ответил Семен, встал и, пошатнувшись, направился на кухню.

Последний год Лиза приспособилась готовить новое лакомство для Аленки: брала банку сгущенки и варила ее пару часов в крутом кипятке. Получалась желеобразная коричневая масса, невероятно вкусная, по убеждению дочки. Аленка сразу окрестила новое кушанье словом «какау».

Семен зажег газ, набрал в большую зеленую кастрюлю воды и поставил кастрюлю на плиту. Порывшись в кухонном шкафу, отыскал банку сгущенки и бросил ее в воду. Сделанные ничтожные усилия крайне утомили его. На лбу выступил крупный пот, и Углов, вяло обмахнувшись кухонным полотенцем, присел на стул. Аленка прошмыгнула на веранду и, напевая, принялась убаюкивать куклу Машу.

Прошло уж целых четыре часа, как Углов ушел из парка. Сейчас он сидел, бездумно глядя в стену, и слегка поскуливал: начиналось новое похмелье, но в глубине его мозга, как крепко вбитый гвоздь, сидела нечаянная и прочная радость. Ведь в гостиной под диваном, чуть отсвечивая зеленым боком, притаилось его спасение.

Ах, какой он был молодец сегодня, и как удачно распорядился и своим временем, и своими поступками. Семен не знал, каким способом: гениальным ли, глупым ли, он раздобыл и принес домой заветный зеленый флакон, — но что флакон этот въяве ждал его под кроватью, лучше всяких слов доказывало прозорливую угловскую распорядительность. Семен слабо усмехнулся про себя: он бы мог сегодня с гордостью, как равный, сказать тому же «Сухоручке»: «А я нынче встал с похмелюги, гляжу — флакон туалетной воды заначен; как-никак, а похмелиться можно!» И «Сухоручка» уважительно покивал бы Семену кудлатой головой. Ведь это был высший бормотушный класс: удержаться, не добить похмельной, исцелительной на завтра, заначки!

Громко бурлил кипяток в кастрюле. Углов сидел за кухонным столом, подперев ладонями голову, и не видел ни стены, ни двери, ни кипящей воды. Все его устремления, чувства и внимание были направлены внутрь себя. Вот, дьявольски знакомая, возникла где-то внизу живота короткая, вялая судорога и медленно прокатилась по угловским внутренностям. Следом уже готовилась к рождению другая. Семен схватился руками за живот и шумно выдохнул воздух: оттягивать похмелье дальше было никак нельзя. Начнется сердцебиение, рвота, и присосать к кишкам крепчайшую лесную воду станет до невозможности трудно. Раздраженный желудок принимал в таком возбужденном состоянии только самый слабый градус, а разводить водой огненной силы флакон Семен не стал бы ни под каким видом — хоть отсохни рука!