Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Сегодня утром ко мне один человек приедет повидаться, — говорю я. — Из Токио. Он хочет взглянуть на ксилографии Аритомо.

— Ты продаешь их? С деньгами плохо?

Его обеспокоенность трогает меня, остужает мой гнев. Творец садов, Аритомо к тому же был мастером гравюры на дереве. После того как я призналась (одна неосмотрительная фраза во время какого-то интервью), что он оставил мне коллекцию своих ксилографий, знатоки и ценители из Японии пытались убедить меня расстаться с ними или устроить их выставку. Я всегда отказывалась, к их великому возмущению: многие из них дали ясно понять, что не считают меня законной владелицей.

— Профессор Йошикава Тацуджи обратился ко мне год назад. Он намеревался написать книгу о ксилографиях Аритомо. Я уклонилась от разговора с ним.

Брови Фредерика взметнулись вверх:

— Однако сегодня он приезжает?

— Недавно я навела о нем справки. Он историк. И уважаемый. Писал статьи и книги о действиях его страны во время войны.

— Отрицая, что некоторые факты вообще имели место, я уверен.

— У него репутация объективного исследователя.

— С чего бы это историку интересоваться искусством Аритомо?

— Йошикава еще и знаток японской гравюры на дереве.

— Ты читала что-нибудь из его книг? — спрашивает Фредерик.

— Все они на японском.

— Ты ж говоришь на их языке, разве нет?

— Говорила когда-то, немного, только-только чтоб объясниться. Говорить одно, а вот читать на японском… это совсем другое.

— За все эти годы, — говорит Фредерик, — за все эти годы ты так и не рассказала мне, что джапы [25] Джапы — так кратко (и не без оттенка презрительности) зовут японцев не только в Малайзии, но и фактически по всему миру. сделали с тобой.

— То, что они сделали со мной, они сделали с тысячами других.

Пальцем я обвожу контуры чайного листа на упаковке.

— Однажды Аритомо прочитал мне стихотворение о потоке, который пересох, — на мгновение я задумываюсь, потом произношу: «Пусть иссякло теченье воды, все равно слышен нам ее имени шепот».

— Тебе все еще тяжело, ведь так? — говорит Фредерик. — Даже спустя столько времени после его смерти.

Мне всегда делается не по себе, как только я слышу, что кто-то упомянул о «смерти» Аритомо, даже спустя столько лет.

— Бывают дни, когда я думаю, что он все еще там, бродит в горах, как один из Восьми Бессмертных в даосской легенде, мудрец, держащий путь домой, — признаюсь я. — Но меня поражает, что все еще находятся люди, которые знай себе приезжают сюда только потому, что наслушались всяких сказок.

— Ты ж знаешь, он жил здесь… сколько? Тринадцать лет? Четырнадцать? Он каждый день ходил по тропинкам в джунглях. Знал их получше иных лесничих-проводников. Как мог он потеряться?

— Даже обезьяны падают с деревьев, — я силюсь припомнить, где слышала это, но память подводит. Пытаюсь утешиться тем, что она еще вернется ко мне. — Возможно, Аритомо не так хорошо знал джунгли, как сам полагал.

Изнутри дома слышится звон колокольчика: кто-то тянет за шнурок у входа.

— Это, должно быть, Йошикава.

Фредерик упирается руками в стол и встает, по-стариковски кряхтя. Я продолжаю сидеть, следя за тем, как исчезают с лаковой поверхности следы его ладоней.

— Мне бы хотелось, чтоб ты был здесь, Фредерик, когда я буду говорить с ним.

— Я должен бежать. Забот полон рот.

Медленно распрямляю тело, пока, выпрямившись, не могу взглянуть на него глаза в глаза.

— Прошу тебя, Фредерик.

Он смотрит на меня. И через мгновение кивает.

Историк прибыл точно в назначенное время, и я подумала: уж не прослышал ли он про то, как я обходилась с адвокатами, которые позволяли себе с опозданием являться на мои судебные заседания. Еще несколько минут — и А Чон проводит его на веранду.

— Профессор Йошикава, — приветствую я его по-английски.

— Прошу вас, зовите меня Тацуджи, — просит он, низко мне поклонившись, на что я поклоном не отвечаю. Повожу головой в сторону Фредерика:

— Мистер Преториус, мой добрый приятель.

— А-а! С чайной плантации Маджуба, — кивает Тацуджи, взглянув на меня, прежде чем поклониться Фредерику.

Я указываю Тацуджи на традиционное место почетного гостя, с которого лучше всего, во всей красе, виден сад. Тацуджи под шестьдесят пять, на нем светло-серый полотняный костюм, белая сорочка из хлопка, бледно-голубой галстук. По возрасту, прикидываю я, вполне мог воевать на войне: этой меркой я, почти подсознательно, меряю всякого встреченного японца. Он обводит взглядом низкий потолок, стены и деревянные стойки, прежде чем обратить его на сад.