Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов

— Судья Тео?

В дверях появляется Тацуджи. Я закрываю шкатулку, ставлю ее обратно на полку, приглашаю его войти.

Он извещает:

— Я завершил осмотр укиё-э .

— Можете пользоваться ими всеми, — говорю я ему. — Даю вам свое позволение.

Это больше, чем он ожидал. Он кланяется мне:

— Мой адвокат вышлет вам договор.

— Есть еще одно произведение Аритомо, и я хочу, чтоб вы его оценили, Тацуджи.

Не уверена, что стоило бы продолжать, еще не поздно передумать, но ведь именно поэтому я и желала его видеть, по этой причине и пригласила его в Югири.

— Аритомо был татуировщиком.

— Значит, я был прав с самого начала. Он был хороти, — улыбка на лице ученого становится еще шире. — У вас есть фотографии созданных им татуировок?

— Он никогда не делал никаких фотографий.

— Наброски?

Я отрицательно качаю головой.

— Он оставил вам образцы своих наколок?

— Всего один.

Понимание стирает пелену возбуждения с его лица.

— Он вас татуировал?

Я киваю, и Тацуджи ненадолго смежает веки. Уж не благодарит ли он Бога Татуировок? Меня не удивило бы, если б такое божество существовало.

— Где она? У вас на руке? На плече?

— У меня на спине.

— Где в точности? — спрашивает он, становясь все более нетерпеливым.

Я продолжаю смотреть на него, и его лицо тонет в потоке внезапного озарения.

— Со, со, со [240] Со, со, со — так, так, так ( яп .). . Не просто татуировка, а хоримоно!

Он на время лишается дара речи.

— Это было бы одним из важнейших открытий в японском художественном мире, — выговаривает он наконец. — Представьте: садовник императора Хирохито — создатель произведения искусства, на которое наложено табу. На коже женщины-китаянки, что не менее поразительно.

— Об этом не должно быть никаких упоминаний, если вы хотите использовать укиё-э Аритомо.

— Тогда зачем вы мне рассказали об этом?

— Хочу, чтобы это хоримоно было сохранено после моей смерти.

— Это легко устроить.

— Как?

— Составим договор, что вы завещаете свою кожу после вашей смерти мне — после незамедлительной оплаты, уже сейчас, если вы пожелаете, — говорит Тацуджи. Рука его вычерчивает в воздухе изящный круг. — Детали можно обсудить позже. Но прежде всего, — ладони его сходятся в молчаливом хлопке, — прежде мне придется убедиться в качестве и характере работы на вашей коже. Мы проделаем это в присутствии женщины-ассистента, разумеется. Можем договориться о встрече в Токио.

— Нет. Мы проделаем это тут. Прямо тут. В этой комнате, — говорю. — Незачем напускать на себя смущенный вид, Тацуджи. Мы оба — взрослые люди. И достаточно насмотрелись на обнаженные тела.

— Я бы предпочел, чтобы присутствовал кто-то еще, чтобы не могло возникнуть никаких пересудов… э-э…

Его пальцы теребят узел галстука.

— В нашем-то возрасте? Вот уж точно — нет. Или мне следует почувствовать себя польщенной оттого, что, по-вашему, есть хотя бы возможность, что я смогла бы… изменить ваши предпочтения?

Я делаю роскошный сладострастный вздох, наслаждаясь его смущением.

— Хорошо, Тацуджи. Я подыщу кого-нибудь. Кто выступит в роли компаньонки.

Я смеюсь — на душе радость.

— Какое старомодное словечко: компаньонка , вы не находите?

— Когда я исследовал жизнь и творчество Аритомо-сэнсэя, кое-что меня озадачивало.

— Что именно? — смешливость моя пропадает, ей на смену приходит осмотрительность. — Несообразности?

— Нет. По сути, совсем наоборот. Все, выясненное мною о его жизни, представлялось естественным и все же как будто… созданным искусственно . Это было похоже… знаете, это походило на прогулку по саду, созданному мастером- ниваши .

— Возьмите, к примеру, вражду между Томинагой Нобуру и им, — добавляет он. — Они были добрыми друзьями еще с мальчишеских лет.

— Так часто бывает, что друзья детства ссорятся, когда подрастают.

Тацуджи на мгновение задумывается. Он просит меня подождать, покидает кабинет и возвращается через несколько минут со своим портфелем. Открывает его и достает черный мешочек. Развязывает на нем шнурок и вынимает блестящий металлический предмет. На секунду я представила его вынимающим крючок, застрявший в пасти рыбы. Тацуджи кладет предмет мне на ладонь.

Серебряная брошь, размером с десятицентовую монету, выполненная невыразимо искусно и изящно.

— Что за цветок? — спрашиваю, вертя ее в пальцах.

— Хризантема. Такие броши император вручил избранной группе людей во время Тихоокеанской войны.