Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

В середине года он исчез. Кто-то сказал — уехал, кто-то говорил,

Мехоношина положили в больницу с какой-то странной тяжелой болезнью…

И сейчас я подумала, что лейтенант идет за мной точно так, как шел-ходил тот парень, и я почему-то улыбнулась, хотя на душе было муторно. Все эти месяцы регулярно писала домой и не получила в ответ ни одного письма, мучилась тоской по дому в этой снежной окаянной степи, где, словно в пустыне, было только небо, снег, полусгорелые стены станционных бараков, наши норы-землянки, пушки, дорога и — война… Как здоровье матери? Почему она не пишет? Неизвестность разрывала душу. Из-за нее я теперь не спала по ночам, стоило только раздуматься — слушай до утра храп и стоны девчонок… Письмо. Хоть бы одну строчку от матери.

— Ну, что, Одинцова, — спросил лейтенант, нагоняя меня. — У колодца… простимся… Как в песне.

Опять попыталась улыбнуться. Не получалась улыбка. Мне бы лучше заплакать. Убежать от него. Зачем идет?

Лицо у него было темное, смущенное и слепое, как у того Мехоношина.

— Эх, и посидеть-то негде, — пробормотал он. — Ни доски, ничего… Степь проклятая… Погоди, может, на станции чего найду… — Пошел к обгорелым стенам барака, где все мы добывали топливо для печек в землянках. Если бы не этот барак, вообще непонятно, чем здесь топить. Говорили, кизяком. Лейтенант исчез в разломе стены, а я все смотрела и сравнивала его с парнем из десятого. Правда, был чем-то похож. Не внешне, а так, в манере держаться. Вот он уже идет обратно, несет какой-то обломыш горелого бревна.

— Скорей бы отсюда, — сказал он, бросая на землю бревно, отряхивая руки и шинель. — Степь… Надоело… Тоска белая — больше ничего… Садитесь… Садись… Посидим.

Сели на это бревно. Стрельцов молчал. Я тоже. Он стеснялся — понимала это и храбрилась, хотела что-то сказать, а молчала. Не могла. Хотела сказать, что не рада… Уезжаю, не знаю зачем. Куда — неизвестно.

Остаться бы на батарее до победы. Теперь, после Сталинграда, Победа будет. Хотела еще сказать что-то, смотрела сбоку на худое, копченное орудийным дымом лицо лейтенанта, видела: тоже молчит, мается. «Два дурака. Школьники..» — это так думаю и представляю сейчас. Тогда так не думала, просто молчала, чувствовала, как алеет, наливается огнем щека, та, что была к лейтенанту.

Он вытащил пачку папирос. Закурил (хорошо ему, курит, может, это помогает). Затянулся, выдувая дым, топорщил бровь, глядел куда-то на сапоги, наконец сказал:

— Холодно… Февраль какой… Вьюги здесь, ветры, а снегу… Жалко, Стрельцова, уезжаешь..

— Я Одинцова.

— Ой, а я сказал?

— Извини. Фамилия похожая.

— А я ведь тоже рапорт подал.

— Какой рапорт?

— Не могу больше. Прошусь во фронтовую артиллерию или в пехоту, вот..

— Зачем же? Вы так хорошо командуете..

— Да понимаешь, Стрель… Что это я. Понимаешь, Одинцова..

— Зовите меня Лида.

— Можно? Понимаешь, Лида, надоело над бабами командовать. Не могу. Не умею. Понимаешь? Хорошо обращаешься — сразу начинается: глазки… То-се. Фигли-мигли… Ножки-сапожки. Накоротке — вовсе никуда. Там чулочек подтянут, там еще что… Эх… Так и хомутают… А строго — опять нехорош… Дуются, куксятся, артачатся… Стоит, понимаешь, такая цаца, бровками подведенными поигрывает. Будь моя воля — ни одну бы из вас близко к войне не пустил. Не ваше это… Нет. Ваше дело — жизнь, дети… Вот и думаешь: влепить наряд-другой вне очереди, сейчас треп: «На бабах злость вымещает, горе-командир». Вот так и суюсь. Тебе жалуюсь. Уезжаешь. И не такая ты какая-то. Нет в тебе этого… Хорошо..

— Чего?

— Ну, этих, бабьих штучек.

— А я и не баба..

— Ну, прости, Лида, так… Ты меня понимаешь. Ну, нравишься мне… По-товарищески. С тобой как-то просто. А с этими — не могу. Пять месяцев ими командую — четыре рапорта подал. И стыдно как-то.

— Что вам стыдиться. И тут командовать надо. Командир вы хороший..

— Нет, с меня хватит.

Молчали.

— Понимаешь, Одинцова, понимаешь, Лида. Это… Ну..

Видела: краснел, темным пунцовым румянцем. Бросил папиросу.

— Хочу сказать… Это… Ну… Да… Все вижу, как ты тогда на батарею прибежала. В одном сапоге. Вся в кровище. Нос разбит, а сидит и юбку порванную зажимает. Смехота.

— Вам смехота, а я чуть богу душу..

— Да я не к тому, а… Вот бы нам вместе опять служить.

— Я бы не отказалась. Привыкла к вам.

— Говори и мне «ты». Я тебя на два года всего.

— Не получится.

— Ну, как хочешь. А хорошо бы… Да только… Сейчас тебя в штаб возьмут. Девочка ты красивая. Комполка приезжал и то заметил.