Эдуард Тополь - Любожид

– Энергетический институт. Следующая – Академия наук, – объявил водитель.

Кто-то из пассажиров встал, пошел вперед, к выходу, а мужик, сидевший рядом с Мироновой, заворочался и вдруг больно толкнул Миронову в бок.

– Осторожней, пожалуйста, – сказала ему Миронова.

– Чё? – проснулся он и возмутился во весь голос: – Ах ты, падла жидовская! Читает тут жидовские книжки и еще выступает! Я те щас повыступаю, сука! А ну вали в свой Израиль жидовские книжки читать!

Миронова похолодела от оторопи и ужаса.

– Это… это не еврейская книга… – произнесла она.

– Не физди! Чё я – слепой! Разъелась тут на нашем хлебе! Давай, жидяра! Проваливай! – И он толкнул ее с такой силой, что она упала с сиденья. – Катись в свой Израиль и там читай, бля!

– Да вы что? Да я… – начала Миронова, поднимаясь с пола, но мужик, зверея, схватил ее портфель, швырнул его вперед по проходу, к двери и стал толкать туда же Миронову.

– Вали, вали! Расчиталась тут! Совсем обнаглел и, сионисты е…ные!…

Весь автобус, все его такие свои и такие московско-интеллигентные пассажиры молчали, уткнувшись в газеты и журналы. Они не участвовали. А тут как раз и остановка подоспела, и водитель – еще недавно такой по-московски вежливый – молча открыл переднюю дверь и тоже без всякого выражения на лице, отстраненно, как глухой, подождал, пока пьяный, матерясь, вышвырнул из автобуса сначала портфель Мироновой, а потом и ее саму.

– Курва жидовская! Она мне еще замечания делает! Мать твою в три креста! Вали в свой Израиль, жидовская морда!…

Двери автобуса закрылись, и он тут же тронулся, увозя за своими большими и чистыми окнами грозящего кулаком алкаша и одеревеневшие, застывшие, как манекены, головы пассажиров.

Миронова ошарашенно проводила их глазами. Все произошло так стремительно, что она не успела ни среагировать, ни даже сказать, что она не еврейка. Но дело не в этом! А в той дикой, неуправляемой злобе, с которой взорвался этот алкаш, и в этой безучастно-одобрительной реакции всего автобуса. Ни один из них даже головы не повернул, слова не сказал!

Миронова собрала разлетевшиеся из портфеля книги и, почти не видя перед собой этот чистый и умытый поливалками Ленинский проспект, медленно пошла по тротуару. Боже мой, Боже мой, думала она, откуда в нас эта злоба, дикость? И сколько ее в народе! Может быть, действительно этим евреям лучше уехать – пока всю эту злость, накопившуюся в стране совсем по другим поводам, не сбросили на них, евреев?

Едва открыв дверь в свою квартиру, она тут же услышала на кухне те два голоса, которые меньше всего ожидала и хотела бы сейчас услышать, – громкие, веселые и самоуверенные голоса Данкевича и Баранова. Они с апломбом внушали что-то ее мужу. Вообще это их стремительное превращение из вежливых и предупредительных мальчиков в хамоватых, с примесью фанфаронства боссов, которые, правда, еще обращаются с ней и с Колей на вы, но уже опускают отчества, – эта метаморфоза говорила об их дурном воспитании и задела Миронову еще при первом знакомстве. Но сейчас ей было не до этих нюансов.

– Понимаете, Николай, наверно, с точки зрения высшей математики наши шансы были равны нулю. Или почти нулю… – вещал голос Баранова. – Но психологически мы все рассчитали правильно и, как видите…

Господи, они еще и Колю учат математике!

Вздохнув и сделав над собой такое же усилие, какое три часа назад сделал на ее глазах не то усталый, не то больной Андропов, Миронова прошла на кухню.

– О чем это вы, господа? Доброе утро… – сказала она, решив ничего пока не говорить об отмене шести августовских групп.

– О, Нина Антоновна! Здравствуйте! Доброе утро! – И Данкевич, и Баранов при ее появлении разом подскочили на стульях, чего не делали никогда раньше.

– Господи! Что это? – воскликнула она уже с искренним изумлением, увидев на кухонном столе гигантский Киевский торт, а рядом с ним вазу с букетом крымских роз. – По какому поводу?

– Угадайте! – сказал Данкевич.

– У одного из вас день рождения?

– Нет…

– Свадьба?

– Мы получили разрешение, – сказал Баранов.

– Какое разрешение?

– На эмиграцию, – объяснил за них ее муж. Миронова тихо опустилась на стул.

– Понимаете, Нина, – сказал Баранов с апломбом, – некоторые отказники борются за отъезд тем, что выходят на демонстрации, объявляют голодовки или пишут письма в ООН. Я вам это уже говорил, помните? А мы пошли другим путем. Мы организовали курсы английского языка и школу карате. Да, да, не удивляйтесь, многие из отъезжающих начитались в газетах о преступности в Америке и хотят подготовиться не только лингвистически. Мы дали им и эту возможность. И конечно, это не могло ускользнуть от пристального взгляда полковника Гольского из наших органов. А теперь подумайте, какой у них был выбор – сделать из нас еще одних мучеников Сиона, чтобы завтра у Советского посольства в Вашингтоне собралась демонстрация с нашими портретами, или просто выкинуть нас к чертям за границу? И вот вчера нас вызвали в Колпачный переулок, в Центральный ОВИР…