Эдуард Тополь - Любожид

Осторожно спустившись на своем «жигуле» по склону котлована, Анна остановила машину в нескольких шагах от отца. Шесть лет назад, когда мать еще была в больнице и ждала операции по удалению камней из печени, отец впервые напился, но Анна не придала этому особого значения – ну, сорвался старик, встретив армейских друзей. Но мать не перенесла операции, сердце отказало на операционном столе, и после этого отец уже напивался каждый день, а на все попытки Анны остановить его, вразумить или отвлечь он только отмалчивался, замыкался и, не сказав ни слова, уходил.

Она сидела в пустой родительской квартире, ждала его, потом шла в ближайшие пивные и находила там отца еще не пьяным, но уже агрессивно-враждебным. «Уйди! Оставь меня в покое!» – злился он. И она вынуждена была уходить, и стена отчуждения росла между ними, и встречи становились все реже. А последние два года он даже в день смерти матери не приходил на ее могилу…

Выключив мотор, Анна вышла из машины и подошла к отцу.

Конечно, он увидел ее, но продолжал молча и еще старательней стучать войлочным молотком по куску железа, похожему на заднее крыло не то «вольво», не то «мерседеса». Анна молча смотрела на отца. Небритый, нечесаный, седой. Заросшая шея, грязная выцветшая ковбойка, грязные штаны с пузырями на коленях, стоптанные туфли с корками засохшей глины. И глаза, избегающие ее взгляда. И запах водочного перегара.

Наконец он перестал стучать, взял эту железяку и пошел с ней к остову разобранной машины, стал примерять и прикладывать над задним колесом, а затем вытащил из-под машины сварочный агрегат, нацепил на голову маску-щиток и собрался не то приварить, не то припаять эту железяку – Анна в этом не разбиралась. Она подошла к нему:

– Папа, нам нужно поговорить.

Он молчал, менял горелку на сварочном аппарате.

– Ты слышишь?

– Ну слышу. Говори. Что надоть?

– Я хочу уехать. – Он безразлично пожал плечами. – Насовсем, к Антону… – сказала Анна. Он чиркнул огнивом – и горелка вспыхнула узким, шипящим голубым огнем. – Папа?

– Да езжай куда хочешь! Только отстань! – сказал он и начал приваривать эту железяку к остову машины.

Она тронула его за плечо:

– Папа, мне нужно твое разрешение…

И вдруг он развернулся к ней, отбросил со лба щиток, и в его голубых глазах она увидела такое же бело-жгучее пламя, как огонь в этой сварочной горелке. Он сказал, как плюнул:

– Я тебе не папа! Не папа! Поняла?

Анна захлопала ресницами:

– Что ты несешь? С ума сошел?

– Спроси у своей матери!

– Папа, ты в уме? Она умерла!

– Я в уме, в уме, не боись! Она умерла, да! Только перед смертью, в больнице, призналась, что наша-то с ней дочка родилась мертвой! Так она ее тобой подменила. У них в госпитале таких грудных сироток десяток был, вот она и выбрала какая помладше. Понятно? Ты не дочка нам… – И он отвернулся и стал приваривать эту железяку. Только шов пошел не прямой – рука дрожала. И он выругался матом сквозь зубы.

– Папа… – тихо произнесла Анна. – Скажи, что ты врешь.

Но сердцем она уже поняла, что это не ложь. Так вот почему он напился тогда, за день до маминой операции!

А отец, не поворачиваясь, продолжал варить. У Анны глаза заболели смотреть на пламя сварки. Но она еще не думала о себе, она думала о нем.

– Папа!…

– Ну что теперь-то? – сказал он как-то вбок, не повернув к ней головы.

– Отец, давай выпьем, – вдруг сказала Анна.

От удивления он даже горелку выключил. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. И выдохнул хрипло:

– Поздно, Анна. Сгорел я на хер!

– Папа! – Анна порывисто обняла отца, прижала к себе и вдруг почувствовала, что он плачет, уткнувшись лицом в ее плечо. – Папа!…

– Поздно, дочка… Поздно я сказал тебе… Если б раньше, так выпили б… А то в себе держал и себя же спалил… – Он оторвался от нее, стал кулаком вытирать мокрое лицо. – Ты это… Ты хочешь ехать – ехай. Я те все подпишу. Сыну мать нужна. Я-то своего не родил… А теперь – что я могу? Пью… Езжай к нему, а как же ж, обязательно. А выпустят вас? Твой-то ученый…

– Я одна хочу ехать, папа.

Он отстранился, посмотрел ей в глаза:

– И шо ж тебя круговертит, Анна? Как меня…

В ресторане «Армения» в глубине зала стол был покрыт крахмальной скатертью, а на столе – бутылка ледяного «Твиши», сациви, лобио, зеленый салат и, конечно, свежайшая форель. Гольский, как человек светский, не хватает быка за рога и не требует от Анны ответа, будет она стукачкой или нет. А подходит к этой теме издали, не спеша и даже с юмором.