Эдуард Тополь - Любожид

– Кошмар! Идем отсюда! – брезгливо сказала жена лейтенанта.

Инвалид с разбитым лицом попробовал встать, но тут же опять завалился набок и только тут обнаружил, что его протез сломался и одна нога короче другой. Окровавленный и одноногий, в мятом пальто, вспоротой меховой шапке, с ревущим рядом сопливым внуком, он был похож на алкаша, вывалившегося из сельского винно-водочного магазина.

– Я не понимаю, зачем их выпускают! – сказал лейтенант дипломату. – Только нашу страну позорят!

И вдруг из этого окровавленного человекообрубка до лейтенанта донеслись слова:

– Ты, артиллерия! Ты можешь из миномета в печную трубу попасть? А?

– Что он говорит? – переспросил лейтенант у дипломата.

– Он спрашивает, можешь ли ты из миномета в печную трубу попасть, – сказала юная жена лейтенанта.

– Это еще зачем? – спросил у нее лейтенант.

– А я могу! – сказал инвалид и, опираясь на плечо своего внука, встал. – И внука научу. Так что встретимся на Голанских высотах! Пошли, Менахем!

И, опираясь на плечо ребенка, запрыгал по платформе к четвертому вагону, где шла посадка всех эмигрантов.

– Эй! – крикнул ему пограничник. – Ногу возьми!

– Я возьму, – сказал Степняк и, подобрав протез и чемодан инвалида, тоже пошел в сторону четвертого и третьего вагонов. Там он увидел знакомую фигуру Анны Сигал, которая втаскивала в вагон деревянную клетку со своим золотым эрдельтерьером.

В 11.25 поезд «Москва – Вена – Париж» медленно отошел от брестского перрона. Компания молодых офицеров, держа в руках каждый по бутылке «Советского шампанского», на ходу запрыгнула в восьмой вагон, проводники с желтыми флажками заняли свои места на подножках, тепловоз послал Родине свой прощальный гудок и медленно подтянулся к открытому перед ним шлагбауму и пограничному столбу с надписью:

Государственная граница СССР

Эмигранты, набившиеся в третий и четвертый вагоны, жадно и нетерпеливо прильнули к окнам. И когда за окном возникли и поплыли назад этот полосатый столб и суровые пограничники с «Калашниковыми» на груди, шумный вздох облегчения вырвался из сотен легких, ликующие люди стали обниматься, плакать от радости и поздравлять друг друга. Кто-то молился вслух: «Шэма Исрайэл!», кто-то выстрелил пробкой шампанского, кто-то громко предупредил: «Ша, евреи, это же только Польша», – а Ксеня Рубинчик спросила у отца:

– Папа, а в этой стране уже не бьют евреев?

– Бьют! В этой еще как бьют! – почему-то весело ответил ей бывший бакинский отказник Илья Карбовский.

– А где же нас не бьют, папа? – спросила девочка.

И Степняк обнял плачущую от радости Фаину:

– Пронесло! Ты видишь? Мы выскочили!

А позади поезда, за шлагбаумом, вновь опущенным за последним вагоном, на опустевшем перроне брестского вокзала молодые пограничники с овчарками и вокзальные грузчики быстро собирали какие-то вещи, выпавшие из чемоданов уехавших на Запад жидов.

А за вокзалом, на площади, под все тем же кургузым памятником вождю мирового пролетариата, табором устраивались новые десятки эмигрантов – с детьми, чемоданами и клеткой с говорящим и нахохлившимся, как старый еврей, попугаем.

А в стороне от них, у забора, отгораживающего платформы, стояли трое – 17-летний бакинский подросток Мурад, молодая сибирячка Наталья и юная мытищинская княжна Варя Гайновская.

Им казалось, что сквозь снег и поземку они еще слышат шум уходящего поезда.

Но именно в этот момент шумно клацнули буфера и поезд резко остановился.

– Опять проверка! – сказал в четвертом вагоне неугомонный инвалид войны с лицом, залепленным пластырем. – Не все отняли, наверно!

Фаина испуганно застыла, а Степняк окаменел и закрыл глаза. Все, сказал он себе, вот теперь крышка! Так останавливать поезд может только московское или польское ГБ.

Дверь вагона открылась, в ней стояли проводники: высокий и крупный мужчина лет сорока пяти и женщина чуть пониже и помоложе. Мужчина широко улыбнулся и громко сказал:

– Граждане евреи! Есть два прямых свободных вагона до Вены! Кто желает – пожалуйста! Девяносто долларов с человека! И советую не экономить, потому что в Варшаве и Братиславе грузчики за каждый чемодан берут тридцатник! – И он пошел по проходу вагона, громко вещая: – Первый и второй вагоны идут прямо до Вены, без пересадки! Девяносто долларов с человека!

Евреи обменивались ошарашенными взглядами и короткими репликами. Девяносто долларов – это было ровно столько, сколько им перед отъездом разрешили обменять на рубли, ни цента больше. Иными словами, это были действительно их последние деньги. Инвалид с разбитым лицом громко сказал: