Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Почему через две недели? – удивлялся он.

– Потому что по закону положено отработать такой срок после подачи заявления.

– Что за дурацкий закон! Кто его выдумал?

– Не я. Ты, право, как ребенок. Капризный, испуганный ребенок.

Она верила, что он не притворяется. А он ее объяснениям и обещаниям верить не хотел. Наверное, все-таки чувствовал, что сама она для себя еще ничего не решила.

На перроне отрешенно и уныло признался:

– Сегодня, пожалуй, напьюсь.

И она не стала отговаривать, восприняла это как очередное объяснение в любви, может быть, самое искреннее и убедительное.

Написать заявление проще, чем отдать его начальству. Стандартный лист бумаги, стандартные слова, нет надобности следить за стилем, однако дала вылежаться, нечаянно пролила на него кофе и переписала буква в букву. Несла уже без надоевших сомнений и колебаний, даже гордость шевельнулась, когда сообщала начальнику, что выходит замуж и уезжает. Имя жениха не называла, и не только потому, что начальник вряд ли слышал о нем.

Удивлять Светку по телефону не стала, повезла новость на себе. Лучшая подруга не смогла скрыть растерянность: одно дело рассуждать о тяжелом характере гениального Лермонтова, другое – услышать, что близкий человек собирается кинуться в омут, наполненный то ли смолой, то ли кислотой, то ли блевотиной. Недавний гость оставил по себе тяжелую память, а другим она его не видела. Но, зная поперечный характер подруги, отговаривать не стала. По-настоящему умный человек всегда предполагает, что и другие люди не совсем идиоты. А Светка была умненькой. Не кинулась доказывать очевидное и устраивать детальный разбор будущего мужа, попробовала отрезвить с другой стороны.

– Наталья Крандиевская, выйдя замуж за Алексея Толстого, вынуждена была отказаться от собственных поэтических амбиций.

– А я не собираюсь отказываться. Как я откажусь, если строчки сами лезут, давно такого не случалось.

– Но выдержишь ли? Ты же знаешь, как я люблю твои стихи.

– Не будем загадывать. Давай лучше выпьем, а потом обнимемся и всплакнем.

– Обнимемся обязательно. Только не вздумай терять уверенность, твои стихи не хуже его.

– У тебя такой тон, словно прощаемся навсегда. Не за границу, поди, намылилась. А касаемо стихов – ломаться не стану. Сейчас выпью для смелости и открою фонтан красноречия.

Здесь она явно кокетничала. Самой не терпелось прочесть и удивить подругу. Та, естественно, ждала услышать лирический отчет о нежданном-негаданном романе, а для нее приготовили страшную сказку про мстительную ведьму, в которой легко угадывались черты «домработницы». Вообще-то она избегала читать Светке стихи, в которых сомневалась сама, берегла единственную поклонницу, не хотела расшатывать веру в себя, но «ведьма» писалась живой горячей кровью и требовала незамедлительной оценки. Однако, еще не дочитав, увидела, что не доходит до подруги вся глубина обиды, вложенной в стихотворение. Дежурные слова о любви ко всему, что написано ею, настроения не поднимали и не зазывали на откровенность. А ведь ехала не только проститься. Сомнения свои тащила. Но все увезла назад. Может, даже больше, чем привезла.

Светка постеснялась заговорить о любви. А если бы у подруги не хватило ума? Что бы она ответила? Обманывать было глупо. И Светку, и себя. Не знала она ответа. Спросила бы о любви к его стихам? Отчеканила бы твердое «нет». Только не от страха ли? Все-таки, если без лукавства, чувствовала в них скрытую силу. Восторги окружающих подпевал на нее не давили, сама догадывалась. Точнее было бы ответить: «Моим стихам не нравятся его стихи». И что же получалось: стихи – не любят, сама – в дремучих сомнениях, – так зачем же ехать? И все-таки что-то тянет туда, к некрасивому, пьющему, вздорному… Если очень долго задавать вопрос, ответ можно выклянчить, правда, не совсем приятный. Не сама ли издевалась над знакомой поэтессой, пламенно и восторженно прыгающей из одной полезной постели в другую; поднималась как по ступенькам, выбралась из-под рецензента, залезла под редактора. Впору и над собой издеваться, но оправдания приходили очень легко. Поэт был слишком занят собственной персоной, чтобы за кого-то хлопотать, и не из тех, кто умеет проталкивать, и уж тем более стихи, которые самому не интересны. Этим она не обольщалась. Но надежда? Коварнее надежды только вино. Та поэтессочка, заработав две книжки, получила членский билет и перестала писать. Наверняка объясняла кому-то, что охладела к стихам, не догадываясь, что это они охладели к ней. А вдогонку напоминал о себе другой, но до боли похожий сюжетец. Забрела на «встречу со зрителем» и услышала, как молодая, но знаменитая актрисуля, выскочившая в юном возрасте за режисера, глядя на которого можно прийти в ужас от мысли, что надо ложиться с ним в постель, заявила, что может легко обойтись без кино. А другая великая актриса почему-то не может без него обойтись, цепляется из последних сил. Не потому ли, что свалившийся с неба ранний успех быстро сменила глухая многолетняя пауза, пересыщенная борьбой за выживание. Память о бесчисленных оскорблениях, унижениях, сомнениях и прочих пытках умоляет потерпеть и отыскивает соломинку даже при полной безнадежности.