Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

– Тебе, наверное, хочется, но стесняешься спросить, храню ли я эту книжку. Храню, мой дорогой, как не хранить, первая все-таки! – Он сунул руку в ящик стола и, не глядя, достал книжицу в красной обложке. – Вот она, разлюбезная. Можешь поинтересоваться дарственной надписью, весьма трогательной.

Первое, что я отметил: красивый четкий почерк и витиеватая подпись.

«Человеку с тончайшим литературным вкусом от благодарного автора!»

– Но автор оказался не очень благодарным?

– Ты кого имеешь в виду? Автор все-таки я. И я действительно оказался не очень благодарным. А если говорить о товарище Федорове, то по своим канонам он человек глубоко порядочный. Для него «честное купеческое» – не пустые слова, а, представь себе, клятва. Не расплатиться за работу для него самый страшный грех.

Мне стало неудобно, и я поспешил признаться, что упростил причины их ссоры, но он в моих извинениях вроде как не очень нуждался.

– Федоров вел дело с бухгалтерской педантичностью. Более того, в местном издательстве члену Союза платят за строчку больше, чем не члену, так вот он считал, что я хоть и не имею чести состоять, но пишу лучше, поэтому и гонорар должен соответствовать. Он даже аванс давал, все как положено по настоящему договору. Вот только за вредность не доплачивал. Я не напомнил, а сам не догадался. Он уверен, что, если птичку кормят, она должна чирикать, потому что рождена для этого. А он рожден, чтобы при настроении наслаждаться чириканьем. Ты спрашивал: зачем ему нужна книга. Я сначала думал, что элементарная блажь. Захотелось удивить ближайшее окружение, и случай подвернулся – почему бы не воспользоваться. Но какой-то художественный червячок в нем жил с рождения. В первой тетрадке был у него забавный сюжетец: стоит пограничник в наряде, смотрит на облако, пересекающее нейтральную полосу, и очень хочется ему задержать это облако. Зачем, почему – никаких объяснений. Просто хочется, и все. Я долго бился над этой записью, но стихотворения из нее так и не скроил. А для товарища Федорова она программна, хотя, может быть, и не совсем осознанна. Программа не литературная, а жизненная. Он из тех людей, которые не могут смириться с достигнутым. Ему всегда чего-то хочется. Но в отличие от юного пограничника он не замахивается на облака. Соизмеряет желания с возможностями, и тем не менее со ступенечки на ступенечку, все выше и выше. Выпустил сборник – захотелось вступить в Союз писателей; вступил – родилось желание возглавить местное отделение. А должность-то выборная. Как ты думаешь, проголосуют за него?

– Могут, – сказал я и хотел пояснить, по каким причинам, но ему снова не потребовались мои доводы.

– Правильно думаешь, он прекрасный мастер по организации маленьких побед. Более того, сумеет принести немало пользы. Местные графоманы будут довольны им, потому что, когда гребет под себя, не забывает и ближайшее окружение, создавая видимость заботливого отца-командира. Получается, что мой скромный труд пошел на общее благо. Но я не хочу быть ни благодетелем, ни спасителем, ни героем. Только что вышла наша третья книга, заминированная акростихами, с которыми ты имел счастье познакомиться. Кстати, самому герою они очень понравились, особенно грел его наивную душу намек о «сильной руке». Он же, как большинство военных, глубоко уважал Джугашвили. Удивлялся, как я сумел углубиться в его сокровенные чаянья, но сомневался, что редактор пропустит стихотворение. Редактор ничего не понял или не захотел понять, но прошло. А байка о партизанах печаталась и в газете, и в журнале, и даже в хвалебную рецензию попала.

– И мне понравилось, – вставил я, пользуясь случаем разбавить горечь исповеди. – Когда читаешь, вряд ли кому придет в голову искать подвох.

И не было нужды лукавить. Приди в мою голову такой сюжет, я бы, может, и пожалел испортить его на… А на что? Я так и не придумал, как обозвать его затею. Не хулиганством же? Но о том, что не жалко ли разбазаривать удачные находки, я все-таки спросил.

– Сегодня я составил короткий, но емкий комментарий к этой книжке, напечатал шесть экземпляров и разослал по инстанциям. В общем-то, я совершил предательство. Федоров меня чуть ли не другом считал. Ушлый мужик, и в людях разбирается, без этого он бы пропал, но во мне ошибся. Почему-то решил, что я падок на лесть. Гениальным поэтом называл. Я слишком трезв для подобных слабостей. У гения должна быть психология лидера или изгоя. Ни тем ни другим я не являюсь. Гений подслеповат перед зеркалом, да и не любит он зеркал, зачем они, если уверен в своей исключительности. А я окружил себя зеркалами и постоянно всматриваюсь в отражения. Но не любуюсь, как некоторым кажется, а контролирую. Не нарцисс я. Вот ты спрашиваешь, не жалко ли разбазаривать. В первой книге было кое-что. Но надеялся, что лучшее остается в собственных кладовых. Первую делал играючи, вторую дотягивал с ужасным скрипом, а для третьей вымучил только акростихи, остальной объем заполнял своей пейзажной и любовной лирикой, написанной в студенчестве. Юношеские сопли не жалко, столько лет валялись в чемодане, хоть на что-то сгодились. Но своих стихов я не пишу с того самого дня, как начал работать на товарища Федорова. Не мо-гу. Впрочем, живут же люди и не сочиняя стихов, нормальные люди. За это, пожалуй, и выпьем. По полной и до дна!