Сергей Кузнечихин - Седьмая жена Есенина

И все-таки?

Сомнения, сомнения и еще раз сомнения. Уверен лишь в том, что поэт Т. был глубоко несчастным человеком.

Образование у него по тем временам было самое что ни есть поэтическое. Не филфак, разумеется. И, уж конечно, не Литинститут. Он окончил Ленинградский горный. Дипломированный геолог-поисковик. При этом ничего романтически-бродяжьего ни во внешности, ни в поведении. Бороду запускал только в поле, а в город возвращался чисто выбритым. Никто не слышал от него ни мата, ни «фени», которыми любили щегольнуть тогдашние интеллектуалы, взращенные на асфальте. Чтобы сбить остатки романтического тумана, он и выбор института объяснял надбавкой к стипендии, которую доплачивали будущим разведчикам недр органы госбезопасности. Ему не верили, особо возвышенные натуры вообще сомневались в возможности существования подобной надбавки, он не пускался в убеждения, ограничивался улыбкой, скорее загадочной, нежели насмешливой.

Поэтическое в его облике тоже не проглядывалось. Особенно в одежде: всегда строгий костюм и обязательный галстук. Собственно, с разговоров о галстуке и началось наше более-менее близкое знакомство. Один журналист пожаловался мне, что с ужасом ждет наступления лета. И после значительной паузы, рассчитанной на мое наивное удивление, пояснил, что ради квартиры пошел работать в «Блокнот агитатора». Я продолжал смотреть на него непонимающе. Он снова выдержал паузу и принялся разжевывать, что сей печатный орган курирует крайком партии. Об этом я догадывался и без его многозначительности, но при чем здесь ужас перед приходом короткого сибирского лета, понять не мог. Разгадка оказалась весьма простой, но меня она ввергла сначала в хохот, а потом в уныние. Выяснилось, что в крайком партии даже в лютую жару нельзя входить без галстука. Правило, естественно, неписаное. Может, журналист и сам придумал его для себя. Но галстуки носить я перестал.

Пересказал геологу эту историю, но у него нашлась своя. Пьянствуя на окраине Ленинграда в компании непризнанных гениев, услышал он, что Андрей Вознесенский громко продекларировал свое неприятие галстуков, и он в пику модному поэту решил украсить себя этим чиновничьим атрибутом. Сам по себе жест выглядел несколько легковесно, требовался психологический подтекст, и он разыскал номер «Юности», в котором певческое горло неосторожного на заявления поэта украшено презираемой им «собачьей радостью». Показывал мне потрепанный журнал за 1964 год и с пафосом цитировал Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…»

И, как последний довод в защиту галстука, заявил, что вешаться на нем удобнее, чем на ремне, а русскому поэту всегда необходимо иметь при себе средство для написания последней строки. Впрочем, спустя какое-то время он утверждал, что висельник выглядит, может, и лучше выпавшего из окна, но все равно неэстетично.

За мрачноватые шуточки, пристрастие к оценкам, пугающим наивные души, насмешливость, доходящую до снобизма, многие считали его позером. Но тут ведь как посмотреть: во‑первых – все мы не без греха, а во‑вторых – позерство свое он всегда оправдывал поведением, и если уж выставлял напоказ драгоценную независимость, то делал это не перед мелкой шпаной. К слабеньким, если они не наглели, относился благодушно. В молодости мы оба захаживали в городское литобъединение. Царила в нем пусть и не настоящая, можно сказать – детская, но все-таки жестокость. Всегда возникали желающие потоптаться на чужих творениях. Иные делали это с удовольствием почти садистским. Но он никогда не участвовал в массовых избиениях. Чаще всего вставал на защиту и отыскивал приличные строчки или какой-то скрытый смысл там, где резвые критиканы ничего не видели, кроме наивной неумелости. Зато не спускал явным запевалам, которые, успев где-нибудь напечататься, мнили себя верховными судьями, знающими, в чем суть поэзии. Свое он читал редко. Стихи его, на мой вкус, были суховаты, но свежая, зачастую шокирующая, мысль заставляла дослушивать или дочитывать их. Обращала на себя внимание и чистота отделки: ударения не плавали, слова не слипались. Аккуратные, мужественные, ироничные – вылитая копия автора. Или его маски? Вопрос вроде и очевидный, но его почему-то забывают задать. Стихи могут выражать и то, что под маской, открывать истинное лицо, если оно, конечно, имеется. У него имелось. Но он предпочитал дорисовывать маску. Добавлял завершающие штрихи к образу, призванному смущать молоденьких поэтесс. Собственно, ради них он и ходил туда. И небезуспешно. Но женился на потомственной пианистке и сразу охладел к литературным посиделкам.