Галия Мавлютова - Как карта ляжет…

– Где здесь ребенок? Какие сопельки? Мать, ты чего? Это же целый мужик! Постоять может! А я инвалид. У меня удостоверение есть.

Старуха ткнула корочками в Люсино лицо. Та встала, уступая место: мол, садитесь, мне не жалко.

– Да что ж ты встала-то? Пусть парень уступит! – опешила старуха. – Смотри, разбалуешь парня, потом локти кусать будешь!

– Мои локти – я и покусаю. Вам-то что? – огрызнулась Люся, загородив Илюшку от злой старухи. Нечего на нее смотреть. Жизнь длинная. Насмотрится еще! Люди кругом злые, жестокосердные.

– Ох, мамаша, попомнишь меня, – пригрозила нахальная бабка, усаживаясь. – Заставит он тебя свободу любить!

Люся прижалась животом к Илье, мотая головой, чтобы сбросить с себя недобрые слова, повисшие на ней, как колючки репейника: не стряхнуть, не вытащить. Жалят, колются. Больно. Отмахнулась. Забыла.

И снова потекли годы. А слова так и висят в памяти. Школу Илья забросил. Его не исключили, не выгнали. Боялись Люси. Страшная женщина эта Люся – жалобами забросает, до гороно дойдет, всех по судам затаскает. Не стали связываться. Дали парню справку и отпустили на все четыре стороны. Недолго поболтался Илья после школы, быстро загремел в армию. Люся все пороги в военкомате оббила, до горвоенкома дошла, не помогло. Деньги кому только можно совала, ничего не жаль – лишь бы спасти сыночка. Но было в ней что-то такое, что и денег не взяли, как ни совала она смятые конверты, перетянутые аптечными резинками. Забрали Илью в стройбат. Люся месяц в лежку лежала, на улицу не выходила, почти не ела ничего, так умереть хотела. Не умерла. Поднялась. А вскоре и сынок прибыл. Илью комиссовали подчистую. Группу «Д» присвоили. Признали Илью категорически негодным к службе – ни к строевой, ни к какой другой. Без ограничений. Не годен – и все! Точка.

Люся ожила. Вновь появился смысл жизни. Пылинки с ребенка сдувала, не знала, чем накормить, куда посадить, на что положить спать. Года два Илья нигде не работал. Потом стал халтурить с цыганами, кое-как, спустя рукава. Цыгане держали Илью на черных работах – тех, что сами не хотели делать. Так покатилось время, колесом, по бездорожью, в пустоту. Девушки у Ильи никогда не было. Люся не хотела никакой девушки. Да никто и не влюблялся в Илью, не провожал его страстным взглядом, не опускал глаза при встрече. Было в нем нечто такое неприятное, что девчонки, едва завидев парня, морщились. А Люся любила. Горячо, страстно. Жалела его. Ее бы воля, вообще бы на работу сына не пускала. Так ведь соседи заклюют, и так за глаза говорят бог знает что.

Люся вздыхала и собирала Илью на халтуру: заворачивала в бумагу бутерброды, резала салаты, потом стала суп наливать в баночку. У ребенка хроническое воспаление слизистой желудка. Здоровье нужно беречь. Для чего беречь, для кого – этим вопросом Люся не задавалась. Ни разу она не подумала о будущем. Ее устраивало ровное течение жизни. Дом покосился, требовал мужских рук, но не до него было. Когда-нибудь все устроится. Глава поселения поможет. Или квартиранты поселятся. Но глава поселения лишь поджимал губы, как только Люся начинала свои речи. Делал вид, что куда-то торопится, хватал портфель и исчезал. Квартиранты и дачники обходили Люсин дом стороной. Не хотели селиться. Даже на сезон. Слишком мрачен дом. Старый сад разросся, в жару на участке было зябко. Люся отмахивалась от житейских проблем. С работы она ушла, по возрасту ей начислили небольшую пенсию. На эти деньги и жили вдвоем. У Ильи какие заработки? Все цыгане отнимают.

Так текло и утекало в пустоту время. Часы отщелкивали секунды, переходившие в минуты, часы, дни, недели и годы. Вот уже Илье исполнилось сорок лет, а Люсе все восемьдесят. Она и не заметила, что за это время несколько раз переменились режимы правления и президенты, деньги, цены и продукты. Всю государственную власть для нее представлял глава местного поселения. Вскоре и его не стало. На это место пришел другой – молодой, наглый. Новый не хотел видеть Люсю. Органически ее не переваривал. У него аппетит пропадал, если она забредала в поселковый совет. Ее и не стали пускать. Увидят на пороге, руками замашут: мол, идите отсюда, бабушка. Да, Люся давно стала бабушкой. Ушла былая красота, она сама себя не узнавала в зеркале. Кто-то другой смотрел оттуда, из зеркального мира. Чье-то чужое лицо немо таращилось из пыльного овала, а самой Люси не было.

Илья давно нигде не работал. Даже цыгане от него отказались. Приходил грязный, немытый, голодный. Она отмывала его, кормила с ложечки. Гладила. Целовала. Жалела. Илья сам стал получать Люсину пенсию. На почте сказал, что у матери ноги не ходят. Теперь все деньги у него были. Жила Люся голодно, но не страдала – вообще не думала об этом. Больше переживала из-за Ильи: как он там, не убили ли его, не помер ли где? Душа болела за сына. Как-то явилась соседка, дочь той подруги, к которой когда-то приехала отдохнуть на недельку юная и прекрасная Люся. Пришла, раскричалась, размахалась руками. Долго скандалила. Долго. А когда успокоилась, велела Люсе собираться: мол, определила я тебя в пансионат. Глава поселкового совета подписал нужные бумаги. В пансионате чисто, отлично кормят, я буду навещать. Люся долго молчала, переваривая неприятную новость.