Конн Иггульден - Воронья шпора

Эдуард посмотрел на трех своих дочерей, танцевавших рядом друг с другом, хотя всем троим уже давно положено было находиться в постели. Старшая, Элизабет, могла похвастаться лебединой шеей, рыжими волосами и тонким, прямым станом. Она была счастлива, и это, как ничто другое, могло прогнать тот мрак, в который погрузился король. Следя за тем, как она задает ритм музыкантам и собирает вокруг себя других девиц, пьяный папаша расслабленно улыбался.

Ее сестра Мэри, пятнадцатилетняя упрямица, умерла в начале года. Дети безутешно рыдали, когда ее нашли мертвой в постели, рыдали и не одну неделю после того. Эдуард только морщился, слыша эти жалобные звуки. Его собственного брата убили, когда тому было всего семнадцать лет. Смерть представляет собой часть жизни, сказал он им тогда. И жена назвала его бессердечным.

«Мне довелось видеть больше смертей, чем может представить себе эта женщина», – мрачно подумал Эдуард, прекрасно понимая, что собственными руками слишком часто приводил смерть в этот мир, причем так, как она не пришла бы без него. В таком случае, может быть, даже справедливо, что она решила, наконец, обратить внимание и на его собственных детей. Видит Бог, детей у него довольно, тем более если учесть детей от любовниц. Иногда ему начинало даже казаться, что он захватил трон для того лишь, чтобы обеспечить своих многочисленных отпрысков с их родней.

Юную Элизабет, конечно, уже пора было выдавать замуж. Однако французский король уклонился от решения этого вопроса, сославшись на болезнь сына. Эдуард еще больше приуныл, вспомнив свой единственный поход во Францию. Он высадился в Кале, и, ей-богу, если б Бургундец надлежащим образом поддержал их с самого начала, они правили бы Францией совместно. Хорошо сказал Ричард: какой он там téméraire – только когда бояться некого. Бедный сучонок! Они прозвали Луи Пауком, припомнил Эдуард, или как-то еще в том же роде. И всего за какую-то дюжину лет этот тип объединил Францию и вернул себе все земли Бургундии.

Воспоминание это вызвало в душе английского короля новый припадок раздражения, который только усугубила своим видом эта веселящаяся толпа, юнцы и девчонки – хохочущие, поющие, пляшущие, беззаботные… В подобные мгновения ему приходилось бороться с желанием вскочить, разогнать всех по углам, напомнить, кому они обязаны своими жизнями и процветанием. Они этого не помнили. Все были заняты собственными делишками и посматривали на него подчас с презрением и сожалением. На его глазах искры любви или шалости проскакивали между молодыми леди его двора и их поклонниками, то кланявшимися друг другу, то державшимися за руки во время танца. Они флиртовали и прихорашивались, а Эдуард следил за ними и подносил к губам свой кубок из голубого стекла, завитки на котором изображали морскую волну. Эти стеклянные кубки, заказанные ради сегодняшнего пира на континенте, недавно, ящик за ящиком, таскали с корабля. Все сегодняшние гости унесут свой кубок домой в качестве драгоценной памятки. Эдуард потребовал, чтобы его сенешаль устроил этот широкий жест, и подкрепил требование щедрым потоком серебра. Так что его гости, явившись домой, будут помнить, что королевский пир не чета прочим! Столы ломились от окороков, домашней птицы и всякой дичины, летающей, плавающей и пасущейся. Однако истинной благодарности в присутствующих не чувствовалось. Они кланялись своему королю, они целовали его руку, но, как только он отворачивался, забывали о нем.

Эдуард одним глотком опорожнил чашу, поставил ее на стол, рыгнул и скривился от изжоги. Он гордился и хвастался тем, что не пьет воду, считая ее ядом. Вода могла испортить его пищеварение, принести с собой какую-то гадость, способную обречь его на мучительное заточение в королевском сортире. Подобное случалось слишком много раз, и он привык винить в этом несчастье воду, употребленную вместе с трапезой. Вино и легкое пиво как будто бы не вызывали подобного эффекта, хотя и не могли больше одурманить его голову. Чтобы напиться, он пользовался ячменным виски или, как в этот вечер, французским бренди под именем арманьяк. Дочки вновь проскакали мимо него, со смехом и визгом протискиваясь сквозь толпу танцующих. Рыжая коса Элизабет спускалась по ее спине. Боже, как он любил эту свою девочку – король и сам не ожидал от себя такого. И еще больше полюбил ее после того, как сошла в гробницу Мэри – ее светлые волосы, тысячу раз расчесанные, горели золотом в смерти столь же ярко, как и при жизни… Ощутив, как у него защипало глаза, Эдуард посмотрел на толпу гостей. Танцоры, похоже, заметили перемену его настроения, так как отодвинулись от короля подальше – словно гуси, расступающиеся, чтобы пропустить фермера.