Игорь Шагин - Белая полоса

— Он знает, за что: чтобы не пиздел!

У Тараса был разбит нос, и Дедковский дал ему своё полотенце, чтобы тот вытер кровь. На следующий день Тараса Балу заказали с вещами и перевели из камеры.

Я попросил Елену Павловну передать эту информацию Федуру, в то время адвокату матери и жены Гонгадзе. Федур сказал Елене Павловне, что всё это знает, а также предложил материалы дела по «Топ-Сервису» отправить в Америку. Впоследствии Тараса Балу и его двоюродного брата осудили. Как говорили, его двоюродному брату дали пожизненное заключение, а Тарасу — то ли 15, то ли 12 лет.

Дедковский со следственки принёс мобильный телефон. Сказал, что телефон будет находиться у него либо в кармане, либо под подушкой. И каждый позвонивший должен либо отдавать телефон ему, либо класть ему под подушку, потому что у него и там при обыске забирать не будут. У меня снова появилась возможность разговаривать с Олей и мамой, а у Оли — доставлять передачи по каналам Дедковского, в том числе по его пожеланиям и просьбам, которые в основном заключались в пятилитровых пластиковых бутылках дешёвого коньяка и водки и лично для него — упаковку замороженных лягушачьих лапок (как он сказал, попробовать). Нередко можно было увидеть, что он поил или похмелял дежурных, подолгу с ними разговаривал, просовывая голову в кормушку. Или проснуться ночью и увидеть, как с ним бухает смена прапоров у него на наре, или на наре у Тараса-качкá, или на раскладном столике.

Лагоша ещё раз съездил на суд и в камеру уже не вернулся. Пришли забрать его вещи. Он был приговорён к пожизненному заключению и в этот же день переведён на спецпост, который находился на корпусе «Катьки», на пожизненный «бункер» (камеры, в которых находились осуждённые первой инстанцией к пожизненному заключению и оттуда они могли написать кассационную жалобу в Верховный суд). Оттуда редко доходили известия. Один раз корпусной принёс от Лагоши канатик и сказал, что он просит сигарет. С тех пор о Лагоше не было ничего слышно и никаких известий от него не было.

В знак благодарности за его добро и понимая, что в камере этот дед-мороз долго не продержится, я попросил Дедковского передать этого танцующего под хлопок в ладоши деда-мороза с белой кудрявой бородой, хотя и с запозданием, как подарок этому хорошему человеку. Дедковскому идея понравилась. Он рассказывал, что продемонстрировал, как этот дед-мороз работает. Человек долго расспрашивал, зачем ему это передали, однако подарок всё же принял.

Через некоторое время всю камеру полным составом — то есть меня, Дедковского и Тараса-качкá — перевели на третий этаж, в камеру № 337, которая была по соседству с той, где я первый раз увидел Дедковского. А из её окна можно было снова видеть (только уже через стекло) дорожку за стеной, по которой ходили гражданские люди, а вдалеке — многоэтажку со светящимися по вечерам окнами квартир. Можно было сказать, что условия содержания были улучшены.

В тот же вечер к глазку подошёл Сергей-Прокурор, который вернулся со следственки и узнал, что я на этаже. Я не распознал его по голосу, но он мне напомнил о себе. Сказал, что Верховный суд снял ему три года и совсем скоро он будет на свободе. А Море уже дома (правда, когда говорилось, что кто-то дома или пойдёт домой, это звучало и воспринималось как-то отдалённо, отвлечённо и в какой-то степени невероятно, поскольку казалось, что отсюда, из этих подземных переходов, коридорных лабиринтов и камерных стен, выхода нет).

На свой день рождения и одновременно на День святого Валентина Оля передала праздничную передачу. А через канал Славика — пару бутылок хорошего коньяка и… поющую резиновую рыбу, которая от прикосновения начинала открывать рот и петь, на припеве изгибалась корпусом вбок под прямым углом, а потом снова ложилась плашмя, продолжая петь. И, устроенная на деревянной дощечке, эта рыба несколько недель провисела у нас на стене, доставляя немалое удовольствие шмонщикам и дежурным, пока мы бывали на прогулке.

Утром я проснулся оттого, что в камере открылась дверь и молоденький голос дежурного сказал:

— Шагин, без вещей, там с тобой хотят поговорить, одевайся быстрее!

— На какую следственку?! — смотря на дежурного, подорвался с нары Дедковский. — Сейчас шесть часов утра!

Несколько месяцев назад, когда я первый раз сидел со Славиком, меня вот так же заказали без вещей, только днём, и сказали, что хотят со мной поговорить. Я вышел из камеры и в небольшом «аппендиксе», выступающем за букву П коридора, увидел упитанного, как будто надутого, и румяного офицера с погонами старшего лейтенанта. Он спросил, я ли Шагин и знаю ли я Коломийца из Ржищева. Я сначала не сориентировался. Но потом понял, что Коломиец — это знакомый Курышко Ивана Ивановича, и сказал, что я Шагин и знаю Коломийца. Лейтенант сказал, что он передаёт привет от Коломийца и тот спрашивает, нужно ли мне что-то передать. Я сказал большое спасибо и что мне ничего не нужно. Меня увели в камеру, где я поделился этим событием с Дедковским, сказав ему, что у меня от него никаких секретов нет.