Уильям Дерезевиц - Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым

И я начал пытаться. Я прекрасно понимал, что никак не соответствую высоким требованиям Остин, поэтому решил наблюдать за собой и, да, стал предпринимать усилия. Я сознательно пытался быть полезным окружающим и в малом (к примеру, вовремя прийти на ужин), и в большом (вычитать диссертацию друга). Но прежде всего я учился не перебивать, а слушать, действительно слушать. Друзей, студентов, случайных знакомых. Их рассказы нередко были сбивчивы и безыскусны, но именно так и говорят от души. Самое сокровенное, что есть у людей, – их истории, и чуть ли не самое важное, что вы можете для них сделать, – это выслушать их. Пусть история Фанни так и не пришлась мне по душе, но, лишь внимательно выслушав ее, я усвоил очередной урок.

Анализ непростых отношений с высшим обществом был не единственным моим занятием; большую часть времени я вкалывал, убивался, тянул лямку, иными словами – работал над диссертацией. Это не сравнимо ни с чем. За плечами почти двадцать лет учебы, включая годы в аспирантуре, и все это время кто-нибудь обязательно подсказывал тебе, что и как делать: выбери этот курс, прочти эти книги, ответь на эти вопросы. Кроме того, имелись еще и однокурсники – соседи по парте, с которыми всегда можно было посоветоваться, потрепаться, позлословить над учителями или совместно подготовиться к экзаменам.

И вдруг ты сам за себя. Затерялся в лесах без карты и компаса. Удачи, салага, дай знать, если выживешь. Тут ты понимаешь, что на этот раз придется справляться со всем в одиночку и за четыре, пять или шесть лет выдать сочинение толщиной с хорошую книгу. Ты никогда не писал книг, не представляешь, как это делается и с чего начать, но никто тебе не помощник, потому что есть лишь один способ научиться – сесть и написать.

К тому же нужно еще самому придумать тему – ах, да, – свежую и оригинальную.

Я решил посвятить диссертацию понятию сообщества в английской литературе XIX века. За главой об Остин должны были последовать главы о Джордже Элиоте (да, тот самый «Мидлмарч», когда-то наводивший на меня тоску и ужас) и Джозефе Конраде. Тема была мне очень близка, поскольку сам я получил бесценный жизненный опыт, став в старших классах членом молодежного еврейского движения. Многие считают это пустой тратой времени и закатывают глаза, вспоминая, как по настоянию родителей им пришлось присутствовать на каком-то идиотском празднике вместо того, чтобы спокойно курить в кустах и обжиматься с девчонками.

Но для нас с друзьями все было по-другому. Нашим «предводителям» было чуть за двадцать, все они являлись выходцами из движения, так что мы всё организовывали сами. Мы искали собственные моральные ценности, искали себя. Это движение было национальным, с филиалами в разных регионах и лагерями, куда дети приезжали из невиданных далей вроде Орегона и Иллинойса. Мы, как могли, старались создать собственный мир, или хотя бы мировоззрение; мы находили то, чего нам так не хватало в школьных джунглях: чувство общности, веру в идеалы, ощущение причастности к чему-то большему, чем ты сам.

Одним словом, мы создали сообщество. У нас была мечта переехать в Израиль и жить в кибуце – еврейской версии коммуны. Мы хотели делиться с друзьями всем, что имели, и быть всегда вместе. Как бы наивно это ни звучало, мечтая о таком мире, мы в нем жили. Мы собирались десятками или сотнями, встречались, путешествовали, проводили вместе выходные, каникулы, летние месяцы; мы пели, играли в игры, жгли костры, беседовали ночи напролет.

Мы обсуждали социальную справедливость и реформы, идеализм и самопознание, каково быть евреем и каково быть человеком. Мы говорили до тех пор, пока не слипались глаза, просто затем, чтобы быть вместе, чувствовать друг друга рядом. Мы собирались изменить мир, но незаметно менялись сами. Там я нашел ближайших друзей, самого себя, научился размышлять о мире. Там я впервые поцеловал девочку и, спустя пару лет, потерял девственность. Именно там я чувствовал себя по-настоящему дома.

Вместе мы пытались сбежать от серых школьных будней, и – это было ясно уже тогда – многие из нас таким образом сбегали от своих семей. Для подростков подобное желание естественно, но у меня были на то особые причины.

Дела дома были плохи; впрочем, как всегда. Отец измывался не только над нами, но и над матерью.

Не знаю, что для меня было тяжелее. Даже в подростковом возрасте меня с мамой всегда связывала первобытная, слепая, безусловная любовь; мне было хорошо просто находиться рядом с ней. Иногда после школы мы устраивались на кухне, и она рассказывала мне о своем счастливом детстве в Торонто до встречи с моим отцом. (Некогда она тоже участвовала в еврейском движении и прекрасно меня понимала. Отец был настроен неоднозначно. Ему нравилось, что я при деле до тех пор, пока я не принимал разговоры о кибуце всерьез.) Даже тогда я подсознательно понимал, что, слушая маму, я помогаю ей прийти в себя, восстановиться после нападок и насмешек отца. Она тоже всегда старалась защитить и утешить меня. Мы заключили негласный союз против общего врага, хотя никогда не решились бы сказать об этом вслух.