Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Сам он, к концу дня кое-как очухавшись и придя малость в себя, с изумлением обнаружил в своей комнате некоторые весьма приятные перемены. Труда исчезла. Исчезла без следа; не было даже ее корзины. Далее, зеркало разбито вдребезги, а пол кто-то заплевал самым хамским образом. Э, да плевки-то с кровью! Ну и погром тут был. Рейнхольд стал соображать: его собственные зубы были целы и невредимы. Значит, это Труда заплевала пол, а он, стало быть, набил ей морду. Собственная лихость привела его в такой восторг, что он громко расхохотался. Подняв с пола осколок зеркала, он полюбовался собой. Ай да Рейнхольд, здорово ты ее, кто бы мог подумать! Молодец, Рейнхольдхен, молодец!

До чего же он был доволен! Даже по щеке себя потрепал.

А затем задумался: а вдруг ее кто-нибудь другой выставил — Франц, например? Вечерние и ночные события были ему еще не совсем ясны. Не доверяя себе, он позвал хозяйку, эту старую сводню, и стал у нее осторожно допытываться, большой ли у него был сегодня скандал? Ну, та все и выложила: так и надо, говорит, этой Труде, уж очень она ленивая скотина была, даже нижнюю юбку сама себе выгладить не хотела. Как? Труда, оказывается, носила нижние юбки? Этого еще не хватало! Значит, выпроводил он ее самолично. Рейнхольд почувствовал себя на седьмом небе. И тут он вдруг вспомнил все, что случилось вчера вечером и ночью. Ай да мы, хорошее дельце обделали. Наследство получили и этого жирного борова Франца Биберкопфа подвели под монастырь, надо надеяться, что та машина задавила его насмерть, и наконец выставили Труду! Черт возьми, баланс хоть куда!

Так! Что же будем делать? Прежде всего надо прифрантиться к вечеру. Пусть-ка кто скажет теперь слово против водки. Ведь вот раньше я ее и в рот брать не хотел! Дурак был! Вон она какую силу придает! Что я без нее делал бы!

Только он начал переодеваться, явился парень от Пумса; говорит шепотом, кочевряжится, то и дело оглядывается. Передал Рейнхольду, чтобы тот немедленно шел в пивную напротив. Но прошел добрый час времени, прежде чем Рейнхольд выбрался из дому. Сегодня — бабы на очереди, а Пумс пускай себе свои "пумсы" один выделывает. У ребят в пивной поджилки трясутся. Подложил им Рейнхольд свинью с этим Биберкопфом! А что, если тот остался жив? Засыплет всех! А если богу душу отдал? Тогда совсем пропащее дело. Они исподволь навели справки в доме, где он жил. Что-то будет, что-то будет?

Но Рейнхольд — счастливчик, он в сорочке родился! Все ему нипочем. Это его самый счастливый день с тех пор, как он себя помнит. Теперь он знает, что на свете есть водка, и бабу любую возьмет, а надоест — вышвырнет.

В два счета отошьет. Вот красота! Он тут же хотел сделать заход, но Пумсова братва не отпустила его до тех пор, пока он не дал обещания переждать пару дней у Пумса в Вейсензее и никуда носа не показывать. Надо же выяснить, что, собственно, случилось с Францем и чем все это для них пахнет! Ничего не поделаешь, Рейнхольд согласился.

Но в ту же ночь он забыл обо всем и пустился во все тяжкие. И все обошлось. А ребята сидели в своей норе в Вейсензее и помирали от страха. На следующий день они тайком заехали за ним, чтобы снова увезти его к себе, но Рейнхольд об этом и слышать не хотел, его неудержимо тянуло к некой Карле, которую он вчера только открыл.

Рейнхольд оказался прав. О Франце Биберкопфе не было ни слуху ни духу. Исчез человек, будто ветром сдуло! Исчез, ну и слава богу. И все снова выползли на свет божий и, довольные, разошлись по домам.

А у Рейнхольда — пир горой. Упомянутая Карла уже у него. Светлая, как лен, блондинка. Она принесла с собой три бутылки водки. Сам он пропускает по маленькой, зато она хлещет напропалую. А он думает: "Пей, голубушка, пей. Придет время, и я свое выпью, на прощанье. А там — адью, дорогая!"

Верно, кой-кто из читателей беспокоится о судьбе Цилли. Что-то станется с бедной девушкой, если Франц не вернется или если его уже нет в живых, — ну, словом, если нет его? Эта не пропадет, будьте уверены! О ней беспокоиться нечего; такие бабы что кошки — всегда падают на ноги. У Цилли, например, оставалось денег еще дня на два, а во вторник она, как и следовало ожидать, встретила на улице Рейнхольда: да, да, именно Рейнхольда, самого шикарного пижона с Алекса. Он был в настоящей шелковой рубашке и как раз собирался кого-нибудь подцепить. Цилли была потрясена и долго не могла решить, то ли она снова влюбилась в этого человека, то ли ей хочется свести с ним старые счеты.

Она, почти по Шиллеру, прячет кинжал под плащом. Правда, в данном случае это не кинжал, а кухонный нож, но все равно она пырнет им Рейнхольда в отместку за все его подлости, пырнет куда придется! Постояла она с ним у ворот своего дома, а он знай любезничает. Две красные розы, холодный поцелуй… Ладно, — думает Цилли, — болтай хоть до завтра, я тебя все равно пырну! Но только куда? В какое место? Этот вопрос ее очень беспокоил. Нельзя же, в самом деле, портить ножом такой дорогой костюм, жалко костюма — уж очень он ему к лицу. Прошлись они немного. Идет Цилли с ним рядом, стучит каблучками. А потом, возьми и спроси, уж не Рейнхольд ли сманил ее Франца? Как то есть сманил? Да так, очень просто. Франц не явился домой и посейчас его нет, что с ним могло случиться? А от Рейнхольда как раз Труда ушла. Значит, — дело ясное, тут и говорить даже не о чем. Рейнхольд сплавил ее Францу, а тот и сбежал с ней. В том-то и штука!