Николай Горнов - Общество мертвых пилотов

– Все, дальше не повезу. И не просите, – угрюмо сказал водитель. – Грязь по брюхо.

– А я и не прошу, – не стал спорить Вадим. – Отсюда вполне пешком доберусь. Протянув водителю несколько купюр, он прибавил, как обычно, полтинник сверху. Проводив взглядом такси, едва успел отпрыгнуть с дороги на обочину. Мимо, совершенно неприлично виляя задом, пронеслась белая «Тойота» с заляпанными грязью номерами. Вадим вздохнул, но даже не попытался отряхнуть брюки, по которым расплылись жирные разводы грязи.

Небо нависало почти над головой. Скоро опять пойдет дождь…

Вокруг спящего главного корпуса института петляла пыльная дорожка, по которой Беляков исходил столько, что запомнил, кажется, каждую трещинку в асфальте. В этот раз он не стал срезать угол. Ему хотелось побыть еще некоторое время в одиночестве. Голова после взлета на ручном управлении была ватная, зато в теле появилась непривычная и необыкновенная легкость. Такая легкость, что, кажется, оттолкнись от земли и сразу взлетишь над корпусами. Прямо в безоблачное ультрамариновое небо…

Когда Политбюро ЦК КПСС официально объявило о смерти Генсека, Гриша первое время вообще не понимал, что с ним происходит. Поднимаясь на Высоту, он постоянно слышал за спиной знакомое покашливание, в лицах прохожих постоянно видел знакомые черты. И даже шаркающая походка идущего по другой стороне улицы старика казалась ему настолько знакомой, что Гриша не выдерживал и бросался следом. Грише уже начинало казаться, что он сходит с ума…

Перед смертью Генсека они встречались намного чаще. И все эти вылеты слились для Гриши в какую-то сплошную линию, которая состояла из молниеносно коротких встреч с Гольдбергом, необычно толстых конвертов из плотной ткани мышиного цвета, долгих разговоров с главой государства и не совсем приятных возвращений на базу. Настроение Генсека менялось стремительно. Он был то хмур и неразговорчив, то наоборот – подчеркнуто дружелюбен. А в периоды особо хорошего настроения любил прогуляться с Гришей по аллеям очередного осеннего парка. Под подошвами хрустели сухие листья берез и кленов, они неспешно ходили и разговаривали практически обо всем. О жизни, о смерти, о времени, о безвременье, об эмпирической теории познания, о коммунизме. Иногда говорили даже о Ленине и Марксе.

– Нет, я категорически не могу согласиться с английскими умниками! – искренне возмущался Генсек. – Они заявляют, Гриша, что все творческое наследие Маркса – это смесь гегельянства с английскими экономическими концепциями! Кто бы мог подумать, а? Да, Гегель первым заявил, что историческое развитие неизбежно, но ведь он до самой смерти верил, что движением истории управляет какой-то там мистический дух. На само деле Маркс не просто дополнил учение Гегеля, он в корне модернизировал всю его теорию. Именно Марксу принадлежит идея о том, что движущей силой человеческой истории является материя. Понимаешь, Гриша? Материя и только материя! Даже если бы Маркс сделал только это открытие, то и тогда его имя осталось бы в веках…

Гриша, впитавший марксистко-ленинское учение о справедливом общественном устройстве как догму, слушал Генсека не очень внимательно. Диалектические и прочие исторические материализмы, вызубренные им в студенческие годы, не вызывали у него особого восторга. Хотя и отторжения тоже не вызывали тоже. Гриша весьма спокойно принимал постулат о первичности материи и вторичности духа, и материя в роли движущей силы его тоже не раздражала. Вполне устраивала и перспектива, когда от каждого по способностям, а каждому по потребностям. И в изобилие духовных и материальных благ, которое должно неизбежно наступить в результате одухотворенного труда всего общества в целом, он вполне искренне верил. А разве можно было сомневаться в таких простых понятиях? Класс собственников, вне всякого сомнения, обречен на вымирание в ходе социальной эволюции, а прибавочная стоимость, конечно же, должна справедливо делиться между теми людьми, кто ее создает. О чем тут вообще можно было спорить?

В остальных вопросах Гриша соглашался с Генсеком не во всем. И даже пытался возражать, когда речь заходила, например, о задачах фундаментальной науки. Любил Ильич поразмышлять о ее роли в деле построения коммунизма. И даже весьма неплохо разбирался в темах, над которыми трудились советские биологи. Особенно интересовался достижениями в тех областях, которые были связаны с продолжительностью человеческой жизни. Зато к работам иностранных генетиков и биоэкологов Генсек относился с явным пренебрежением. И довольно часто поругивал их за откровенный идеализм.