Патрик Уайт - Какаду

В тот первый раз Он был как лунатик, может, не к ней и обращался:

— …говорит мне, я дал подохнуть этой ее паршивой птице.

Мисс Ле Корню никогда не держала птиц, но почему-то вдруг искренне посочувствовала.

— Жалость-то какая, а, лишиться своей любимицы. Да еще после похорон сестры.

Тут до нее дошло, что сочувствует она вовсе не миссис Дейворен, к тому же птица существо необщительное, живет сама по себе.

Он облокотился на ее калитку; оказалось, волосы у него на загривке уже седые. Хотя он взглянул на нее, потому что так уж заведено между людьми, он смотрел сейчас в лицо предстоящим ему сложностям.

— Может, зайдете? — предложила она. — У меня хороший кусок говядины, я зажарю бифштекс.

Было это семь лет назад. Прежде она о мужчинах и не думала или, вернее, думала, но в большинстве мужчины были ей противны. После смерти матери она пригласила девушку, Марни Просер, надеялась, они подружатся, но ничего из этого не вышло: Марни слишком нарочито ковыряла в носу и пачкала все медом все дверные ручки были липкие от меда.

Он сидел на стеклянной веранде подле кухни и ел бифштекс, а ей пришло в голову: это ведь не просто сосед, которого сто раз встречала на улице, это Мик Дейворен, да к тому же ирландец. Диво дивное, и нечего тут особенно раздумывать.

— Вкусно? — спросила она громче, чем требовалось. Он ухмыльнулся, из уголка рта капнул красный сок.

— Вроде малость недожарен?

По крайней мере можно полюбоваться его зубами.

— Это папаша так любил, — сказала она. — Ужас какой папаша привередливый был… во всем. Он ведь был полковник. Приехал сюда в отпуск, из Индии. И женился на маме. И поселился тут. Не сказать, чтоб я его хорошо помнила. Совсем еще маленькая была, когда он помер. Ему всякий раз гладили брюки перед тем, как наденет. Очень был беспокойный. Оттого и брюки мялись. — Она не могла припомнить, когда еще столько наговорила за один раз.

Мистер Дейворен утер губы, отодвинул тарелку с почти нетронутым недожаренным бифштексом — очень деликатно, подумала она, — спросил:

— А деньги, значит, от мамаши?

— Да. Она урожденная Кивер.

Мисс Ле Корню не пришло в голову объяснять, кто такие Киверы. А ему не пришло в голову спрашивать. Однако он помрачнел. Такой сделался, как когда рассказывал про ту птицу.

— Мама умерла… в августе. Вы, наверно, слышали. Да, что-то такое он слышал, подтвердил он, и все сидел и глядел, не на нее, а поверх недоеденного бифштекса, в себя.

Никогда еще не было в доме такого безмолвия, подумалось мисс Ле Корню.

Ужасно, что дом — ее собственный. Сперва он был: родительский, потом мамин — это еще естественно. Но не ее же! Не нужна ей никакая собственность. Что ей нужно, так это привязанность. К отцу она привязаться не успела слишком рано он умер. А мама, ее долгая, всепоглощающая привязанность, покинула ее без предупрежденья, за чашкой горячего молока, с нижней губы еще свешивалась пенка.

Она тогда пыталась постичь, чем же утешиться в жизни. Не свободой, нет… если свобода и существует. А потом с облегчением поняла, что, если поостеречься, никто уже не станет звать ее по имени. (Ее назвали Кивер, в честь семейства мамы, и выросла она крупная, с пушистой гривой.)

Теперь Кивер Ле Корню задала мистеру Дейворену вопрос и сама удивилась — в безмолвии дома голос ее опять прозвучал слишком громко:

— Что ж вы тогда больше всего любите? Если уж не бифштекс с кровью.

Любая другая хихикнула бы при этом, но она была слишком серьезна.

И он, очевидно, тоже; хотя стало ясно, ее намерения он не понял.

— Что больше всего любил… вообще… дни, когда сам по себе искал золото. У меня ведь не было ни гроша, мисс Ле Корню. Вот и надумал. Найти золотую жилу. Но всего и намыл-то несколько крупинок… хранил их в каком-то паршивом пузырьке. А под конец, видать, выкинул. Когда стал водить междугородные автобусы. Но помню небеса поутру и как пахнет древесная зола это когда я на юге искал.

И тут она разревелась — она тяжко вздыхала, в горле булькало. Он, видно, перепугался. Встал, обнял ее за плечи, потом спохватился и снял руку.

— Вы здоровы?

— Да, — сказала она.

Но ощущение утраты усилилось, и, не зная, как теперь быть, она взяла его руку и стала разглядывать. Престранно себя вела, самой потом даже не верилось, и вот его рука, словно какая-то вещица, в ее руке, грубоватая, когда гладишь, а каждая жилка, вся форма на редкость изящные. Хотелось даже припрятать где-то и сохранить. А вместо этого, стараясь, чтобы голос ее звучал по-мужски, она сказала: