Дмитрий Сафонов - Дорога на остров Пасхи

Мужчины племени были сильны и отважны, женщины – горды и самолюбивы. Здесь не было трусов и предателей, не было вина и сигарет, ненавистной геометрии и респираторных заболеваний; здесь никому не делали прививок и никогда никого не наказывали.

Эти люди жили, как хотели: с полными желудками они веселились, с пустыми – веселились еще больше, предвкушая удачную охоту. Они воевали честно и погибали красиво, о героях слагали песни, их имена вспоминали ночью, сидя у костра. На лугу паслись быстрые, как ветер, лошади, чьи гривы никогда не знали ножниц, а копыта – подков. Гнедые, вороные, пегие, каурые, и одна – ослепительной белизны и грации, принадлежала дочери вождя. И я был в нее влюблен, хотя и не видел ее лица. И, сколько ни всматривался, не мог увидеть; она все время ускользала от меня и от того казалась еще более желанной и любимой.

Я ворочался в тщетной надежде, что она подойдет ближе и спросит: «Как тебя зовут, молодой воин?». И с восхищением посмотрит на мое ожерелье из когтей первого добытого мной медведя и на шрамы, покрывавшие плечи и грудь. Тогда я ей отвечу…

Я сам не заметил, как уснул.

На следующее утро я проснулся и рывком откинул одеяло. Яркий солнечный свет пробивался сквозь щели между занавесками; плавающие в луче пылинки казались золотыми. Я не стал, по обыкновению, валяться в постели до тех пор, пока мать не позовет к завтраку; сунув ноги в тапки, я побежал в соседнюю комнату и увидел, что постель отца уже заправлена.

Наскоро умывшись, одевшись и почистив зубы, я выскочил во двор. Отец, как всегда, голый по пояс, помахал мне рукой, словно давно уже ждал моего появления. Он заканчивал работу над тотемом. Я взглянул, и что-то показалось мне в нем знакомым.

Тотем представлял собой непропорционально вытянутое лицо с глубокими впадинами на месте глаз и длинными ушами, заканчивающимися большими тяжелыми мочками. Я где-то уже видел это лицо. Я так и сказал отцу.

– Точно! Такие же лица у каменных великанов с острова Пасхи, – ответил он.

– А разве там есть индейцы? – мои сомнения были понятны. Индейцы жили в лесах и бескрайних прериях, но на острове? Откуда им там взяться? Насколько я понимал, на островах должны жить папуасы.

– Там? Там НАСТОЯЩИЕ индейцы! Самые что ни на есть индейские индейцы. Я тебе об этом расскажу, но – тсс! – позже.

К вечеру тотем был готов. Мать взглянула на него, поджав губы, и прошла мимо. Видимо, тотем был не той вещью, которая могла ее заинтересовать. Страшная рожа, вырезанная из куска бревна.

Ночью я проснулся от прикосновения холодной руки, и в следующее мгновение эта рука зажала мне рот.

– Тихо, Сандрик! – прошептал на ухо отец. – Вставай и одевайся!

Я еще наполовину спал, но беспрекословно подчинился. Спотыкаясь и задевая в темноте за все углы и стулья, я вышел на веранду и увидел черный силуэт отца. За плечами у него висел солдатский вещмешок, в руке – лопата.

– Ты чего? Куда собрался?

Он поднял голову и показал мне на небо. Ночь была ясной, и на небе мерцало столько больших и ярких звезд, что хотелось собирать их руками. Он постучал по светящемуся циферблату своих наручных часов:

– Полночь, Сандрик. В полночь начинается дорога на остров Пасхи. Ровно в полночь – ни минутой раньше и ни минутой позже. Нам пора.

Он подошел к бревну, взял его почти посередине и взвалил на плечо.

– Помогай! Это же – не мой, а наш тотем!

Я подбежал и подставил свое плечо под задний конец. Мне было легко – вся тяжесть лежала на отце.

– Пошли!

В четырех километрах от дома текла Ока. В том месте, где в нее левым притоком впадала речка со странным названием Большая Комола, течение нанесло небольшой островок из мелкого золотистого песка. Островок зарос густыми ивами, и все обычно гуляли вдоль его берега, своими очертаниями напоминавшего окружность. Немногие знали секрет: в центре ивовых зарослей таилась маленькая круглая площадка диаметром метров шесть-семь. Отец вел меня туда.

Мы тащили бревно, и я все время чувствовал запах его пота. Даже ночью, при слабом свете звезд и луны, я видел влажные следы на его футболке. В старших классах, когда мы проходили «Анну Каренину», мне глубоко запали слова о том, что нет ничего ненавистней для женщины, чем пот мужчины, которого она разлюбила. Тогда мне это показалось надуманным и глупым. Лишь спустя несколько лет до меня дошло, что Анна Каренина видела своих мужчин потными только в постели: они же не работали, не ставили заборы, не таскали бревен и не бегали со мной наперегонки. Для нее пот и означал постель. Уж не знаю, что означал отцовский пот для матери, но для меня – только одно: работу. Работу, игру и приключения, – у отца все это было неразделимо.