Клаус Хоффер - У бирешей

Литфас оттолкнулся рукою от прилавка, будто желал таким образом прогнать воспоминания.

«В трактирный зал я вошел первым, — сказал он. — И замер на месте, будто получил удар кулаком в лицо. Я вдруг увидел и без дальних размышлений понял, что Анна была следующей вещью, с которой мне надлежало расстаться. Она сидела на коленях у Люмьера, обвив руками его шею, и целовала его так, будто намерена была высосать жизнь через рот. Люмьер! — воскликнул однорукий и засмеялся. — “Меня она так никогда не целовала!” — подумал я. Тогда мне не было смешно. Потрясение пронзило все мое тело. Я стоял как окаменелый; мои руки раскачивались в плечах, будто не связанные с туловищем, будто веревки от колокола: они тихо похлопали в ладоши. Рядом со мной стоял Инга, неподвижно, будто рядом с гробом. Я искал его руку, искал за что схватиться, искал опоры — но в такие минуты опоры не находят, а вместо того хватают руками пустоту. Я опять потерял сознание. Сильно ударившись о стену, я упал на колени. Когда я очнулся, во рту у меня лежало что-то незнакомое; вкус у него был как у железа и соли, — то был мой язык. Я прикусил его, когда падал, и мне хотелось его выплюнуть. Из языка сочилась кровь; она смешивалась с кровью, текшей у меня из носа. Я увидел черный след на тыльной стороне ладони, взглянул опять и опять увидел: Анна на коленях у Люмьера, его голова между ее рук, ее язык, быстрый как змея, у него в устах. Я привстал на колени и пополз к ним; мои лопатки, как настоящие лопаты, прокапывались сзади сквозь мою кожу, толкая меня вперед и вверх; они с грохотом стучали одна о другую, срастались в один большой гребень; соски выступали из моей груди как пуговицы; вокруг глаз образовывались складки, кожа роговела. Я покрывался панцирем, и полз вперед — допотопная ящерица, вспугнутая из своего убежища, где она покоилась тысячи лет. Анна, заметив мое приближение, одним прыжком соскочила с колен Люмьера и убежала в задний, дальний угол трактирного зала».

Литфас закрыл глаза. «Все, что произошло потом, — сказал он, — произошло словно по плану, словно я все это наметил заранее; за исполнением злосчастного плана я наблюдал без малейшего участия, потому что больше не имел к этому никакого отношения. Анна с того момента, понятное дело, держалась от меня подальше. Она выбрала себе местечко рядом с вашей госпожой тетушкой и Ослипом, недалеко от дверей, и сидела там так, как она всегда делала, если чего-то боялась, — подпихнув ладони тыльными сторонами себе под бедра. Сидя в такой позе, она покачивалась взад-вперед.

Люмьер поднялся, а на его место сел еврей. Рядом с ним устроился Рак. Я был третьим за тем столом, но просидел с ними всего-то минуту. Потом я вышел вместе со Штицем, он дал мне свой носовой платок. У меня все еще текла кровь из носу. Никогда не забуду белую стену, перед которой я стоял, утирая платком кровь и разговаривая со Штицем! — прибавил он. — Штиц не видал того, что произошло, потому что вошел в трактир последним. А я все говорил и говорил. Я предрек ему, что всем нам предстоит увидать нечто удивительное, еще в тот самый день! Но он только смеялся, потому что думал: я еще не оправился от того падения в телеге. Я пытался что-то ему объяснить; пауки-сенокосцы покачивались у самой стены на своих паутинах, то взлетая выше, то опять опускаясь, — так, словно они, раскачиваясь, записывали мои слова невидимым письмом на стене, меж тем как я ставил заключительную точку в записанных ими фразах, тыча окровавленным пальцем в одно и то же место. Штиц ничего не понимал, и я много раз начинал объяснять ему сначала, только к моим объяснениям все время примешивалось урчание сливного бачка, доносившееся из женского туалета за стенкой. Оно звучало, как чьи-то судорожные всхлипы, будто там плакал кто-то, кто решил не выходить больше из этой маленькой, холодной, запертой кабинки, лишь бы остаться одному со своей болью».

«Возможно, виновата была журчавшая вода, — сказал однорукий, — возможно, причина была в том, что я все время выбирал для своих объяснений одни и те же слова. Объяснения мои были обращены не к Штицу или еще кому-то конкретно, а к целому миру, — так сказать, моя прощальная речь, речь мертвого матроса, перед незрячими очами которого вся команда салютует в последний раз, прежде чем он соскользнет в свою соленую могилу. Во всяком случае, я вдруг заметил, что Штица рядом со мною нет. Я повернулся, пошел обратно в трактирный зал и, проходя, услыхал, как он хохочет на кухне с хозяйской женой. Ну, да не важно», — добавил Литфас.