Клаус Хоффер - У бирешей

Литфас резко поднялся с места. Нимало не смущаясь, он отворил заднюю дверь и, встав в дверном проеме, помочился.

«Вы давеча упомянули Рака, не так ли?» — спросил он меня через плечо. Затем стряхнул последние капли со своего члена и вернулся в комнату. Прежде чем снова усесться, он по-женски оправил спереди ночную рубашку.

«Рак, — сказал он. — Рак и Анна». Он помолчал, потом спросил задумчиво: «Знаете, как мы говорим, если кто-то разом лишится всего, чем владел?»

Я покачал головой.

«Бог пораскинул мозгами!» — закончил он глухо. Затем, скорее, в порядке констатации, чем вопроса, прибавил: «Вы знаете Анну?»

Я кивнул.

«Анна когда-то была моей женой, — пояснил он. — Я тогда, в Тадтене, во время потлача проиграл ее в кости».

Однорукий резко опустил свой бокал на стол. Я вздрогнул. Мне опять вспомнились слова Рака: «Женщина, доставшаяся мне по воле жребия, потому что так выпали кости на игральном столе», — говорил тот мне сегодня утром.

«Когда я спросил вас, о чем же я, по-вашему, думал, — прервал однорукий мои воспоминания, — я думал о Раке. Понимаете?»

«Место действия, стало быть, Тадтен, — сказал он на этот раз решительно и с таким видом, словно теперь ему нечего было передо мной скрывать. — Трактир “Корова”. Время действия: нынешней осенью будет тому три года, — он откашлялся. — С тех пор я каждый вечер зажигаю эту свечу, — он кивнул головой в сторону окна. — Выплачиваю свою жизнь обратно — в рассрочку».

Я взглянул на свечу, которая стояла наверху, на оконном карнизе. Окно было слепое, его внутренние створки, как и нижняя часть витрины, были заделаны приколоченными листами картона с надписями. На картоне был изображен человек, который в правой руке держал высоко поднятую бутылку, наподобие трофея, и, казалось, готов был от радости пуститься вприсядку. «Эдь уй тар-шашьятек» («Новая коллективная игра») — гласила подпись под картинкой. Мне вспомнилось то, что Литфас только что рассказывал о потлаче. Контур пляшущей фигуры там и сям прерывался маленькими кружочками, которые выглядели как нашитые на одежду шарики или бубенчики, благодаря чему создавалось впечатление: этот нарисованный танцор — изрядный шутник.

Мне вспомнился мой учитель закона Божьего в средней школе. Это был невысокий, худощавый, нервный человек, на руке у которого чуть выше правого запястья был нарост, размером и формой напоминавший гусиное яйцо. Увидеть его можно было когда учитель сопровождал свои слова энергичной жестикуляцией. Однажды он объяснял нам, что раньше бубенцы применяли для того, чтобы изгонять злых духов; позже их привешивали на одежду юродивым и прокаженным — людям, которые, как считалось, одержимы бесами, и всем прочим следует опасаться их приближения. Как поведал он нам дальше, колокола на наших колокольнях и пожарных каланчах тоже ведут свое происхождение от тех самых бубенцов. «Суеверие, которое сумел обратить на пользу один из римских пап!» — громко изрекая эти слова, он при слове “суеверие” сделал пренебрежительный жест правой рукой, так что в просвете его рукава мелькнула отвратительная желтая опухоль.

Один из моих одноклассников использовал стечение обстоятельств, лениво поднял руку и спросил учителя: он что, тоже занимается изгнанием злых духов или, может быть, сам принадлежит к их числу, если ему приходится носить на руке такой вот бубенчик? Учитель на мгновение утратил дар речи, он стоял столбом и выглядел так, будто вот-вот задохнется; наконец он заговорил опять и, словно в ответ на насмешку ученика, сообщил нам своим высоким, тихим, но очень проникновенным голосом, что в те времена в нашей стране существовал закон, по которому посторонний, вступивший под чей-либо кров и не известивший шумом о своем приходе, безнаказанно мог быть убит без предупреждения ударом топора или дубины. Эти слова он произнес настолько резким, умеренным тоном, что ученик, который над ним насмешничал, побледнел и тут же попросил прощения.

Я подумал о колокольчике над дверью Литфаса. «У Литфаса, — подумал я, — только одна рука. Защитить себя он не сможет».

«Это было в среду, — продолжил он свой рассказ, как будто для того, чтобы помешать мне додумать мысль до конца. — Договорились так, что мы, мужчины, поедем в Варбалог на кирмес, а женщины — кроме Анны с нами тогда была и ваша госпожа тетушка — останутся с Ослипом в трактире и будут нас дожидаться. Ослип не смог с нами поехать, — заметил Литфас слегка извиняющимся тоном, — он уже тогда еле на ногах держался без посторонней помощи. Не знаю, говорила ли она вам, — опять перебил он сам себя, — возможно, мне не следовало бы вам ничего рассказывать, потому что, в сущности, эта история ни меня, ни вас не касается». Он посмотрел на меня: «Мы, все остальные, тогда еще знать не знали, что Ослип был обречен, — продолжал он, — а ваша тетушка уже сделала его своим любовником! Ваша тетушка — весьма примечательная женщина». Он подумал, договаривать ли ему до конца, но все-таки решился: «Она любит больных! — произнес он хрипло. — Анна и Лина — совсем как сестры, и Лина залюбила маленького Ослипа до смерти!» — он неуверенно, искоса посмотрел на меня.