Петр Кириченко - Край неба

Иногда, пошуровав топки и побрызгав водою серый пол, садился Добрыня на низенький стульчик у дверей и смотрел на огонь в узкой щели заслонки, думал о чем-то, вздыхал иногда и почти всегда молчал. Даже когда выпивал, то говорливее не становился, смотрел на людей по-братски, будто прощал их за что-то. Глаза его, синие, с выгоревшими в котельной ресницами, чуть-чуть слезились.

И вот когда Верка перешла к нему, то в поселке загудели: «Что ей надо?» Приступин-то был человек уважаемый, он руководил топливным складом и поэтому считался одним из первых в поселке, особенно осенью, когда доставали уголь и дрова на распал.

— С жиру бесится, — говорили люди. — В доме у них чего только нет — и покрывала, и диван…

Выказывая удивительную памятливость, они перечисляли все, что водилось в доме Приступиных, вспоминали покойную мать Верки — та тоже была с норовом, никому не подчинялась и Верку прижила неизвестно с кем, вроде бы с солдатом, стоявшим в войну в их хате. И все же больше говорилось о том, что за человек Приступин, и как это никто не замечал, — встречались же они раньше?.. Наверняка встречались. Не могло же быть так, что решилась Верка в одну ночь? Не могло — значит, встречались тайно. Но никаких тайн в поселке не водилось, о каждом было известно решительно все, даже больше, и многое угадывалось заранее. А тут тебе никто ни слова, ни полслова… «Вот тебе и Добрыня, — говорили и добавляли многозначительно: — Да!» Приступин и мог бы кое-что рассказать, уж он-то догадывался, но Приступин молчал, зыркал на соседей красными от бессонницы глазами и думал, как грозил: «Как же… Проживешь на сто рублей!» И понимал — проживут, и никому не показывал клочок бумаги, принесенный соседским пацаном, на котором непривычными к карандашу пальцами Добрыня начертал: «К нам сам понимаешь не ходи ногой в обиду вовек не позволю Добрыня». А в самом уголке прибавил: «Дмитрий Сергеевич».

А Добрыня, как стало известно всем, кроме Никодима Васильевича, ошалев от радости, поймал ночью селезня, заарканил его сонного и утром накормил двойняшек. Смотрел на них, пока они ели, и думал о том, что еще необходимо купить. Шкаф, стол и кровать уже стояли в хате… Глаза его слезились, он смотрел на детей, на жену и ничего не говорил. А Верка, немного стесняясь, тоже смотрела на детей, на Добрыню, плакала и смеялась одновременно, и, проводив мужа на работу, принялась убирать холостяцкое жилье. Она мыла, и чистила, и тихо напевала. И ждала от жизни чего-то прекрасного; а когда в промытом стекле окна увидела себя в белом платке и красной кофте с засученными по локти рукавами, то неизвестно отчего обрадовалась так, как не радовалась давно. Рассмеялась во весь голос над собою, схватила, перецеловала детей и, выпроводив их на улицу, снова принялась за работу.

Ничего этого Никодим Васильевич не знал, ничего не слышал, сидел в полутьме сарайчика и чуть не плакал: еще вчера он точно решил, что сошел с ума на старости лет и что ничего больше он уже не напишет. Он не сдвинулся с места, потому что двигаться, как понял Никодим Васильевич, было некуда. Звон в голове прекратился, сердце не болело, но и это его не утешало. Голова стала пустой, и легкой, и совершенно бездумной. Никодим Васильевич смотрел на свою руку, которая лежала на столе и казалась ему чужой. О рассказе он уже не думал, просто вспоминал все, что было с ним в жизни, и очень удивился, когда рука, отважившись, вывела: «Женился Добрыня очень поздно…»

В конце ноября, как и положено в предзимье, налетели метели, и поезд, выбившись из расписания, пробирался в Мурманск медленно, с частыми остановками. Никто не мог сказать, когда он прибудет на конечную станцию, и доподлинно было ясно только одно: закончились вторые сутки пути. Вагоны покачивались и скрипели, пассажиры томились, вздыхали и глядели в окна. Но там был один и тот же вид: мельтешил снег; и только когда ветром растягивало тучи, можно было увидеть чистые полыньи неба да заснеженную даль, синюю от света короткого дня. Изредка попадалась какая-нибудь станция, безлюдный перрон с желтой, едва заметной лампочкой над дверью багажного отделения.

В пустом вагоне-ресторане было холодно, неуютно, и не удивительно, что Батурин, почти не слушавший попутчика, никак не мог взять в толк, о чем тот говорит. Да Алексей, кажется, не особенно и заботился, слушает его Батурин или нет, неторопливо рассказывал о летнем отпуске на Черном море. Когда же он сказал, что было все это лет пятнадцать назад, Батурин даже усмехнулся. Трудно было представить тепло и солнце, сидя в настывшем вагоне, среди снегов и метелей, среди бесконечной тундры, по которой двигался поезд.