Петр Кириченко - Край неба

Галина Дмитриевна заговорила о том, что скоро в поселке будет свое «море», — оказывается, решили перегородить речку плотиной и поднять воду.

— Это все наш бывший председатель, — сказала она. — Он все хотел море устроить, чтобы люди отдыхали там. Рыбу, говорил, разведу, будет своя… Хороший был человек, заболел и умер. Митя, — она с удивлением поглядела на меня, — отчего как только хороший человек, так или заболеет, или заберут его от нас?..

Этого я как раз и не знал, как не знаю и многого другого в жизни.

Сердца наши отданы местам родным; если бы сказать это Галине Дмитриевне, она бы искренне удивилась, потому что вряд ли когда думала о подобном — и без того забот хватает: то сын, то огород, то посылку надо отправить, то о хате подумать — снесут или не снесут и можно пожить год-два. И все же это так. Я почувствовал это вчера, когда шел по улице. Утром выпал чистый снег, искрился от яркого солнца, и улица показалась какой-то другой, невиданной. И вдруг среди этой ослепительной белизны увидел я две зеленые плакучие ивы за забором памятного мне военкомата и там же — березу с золотистым листом. Остальные деревья были голые, а эти — будто зима застала их врасплох — остались по-летнему беспечными. Я остановился, постоял и поглядел, потому что никогда не видел ничего похожего, и отчего-то подумал совсем без грусти, что когда-нибудь, уходя вот так от этих деревьев, от поселка и всего на этом свете, вспомню зелень плакучей ивы, чистый снег и еще раз почувствую, до чего же сладок тихий плен поселка, где у человека есть свой дом, своя улица, где все знакомо и так близко, что до какого-то времени и не замечаешь этой близости. Никакие новости, бьющие по городским жителям, не выдерживают тишины поселка и затихают сами, натыкаясь на штакетники заборов, на дома и деревья, затихают и — нет их, больших новостей, нет и все тут, зато как приятны мелкие, хорошие. Я шел, смотрел на синее небо, чудесно скрипел под ногами снег, и показалось мне тогда, человеку приезжему, что я живу в поселке, иду на работу, вечером вернусь домой; показалось, что будет так и завтра, и через неделю. Ощущение «завтра» было сильным, и я позабыл, что давно когда-то уехал из поселка.

Ушел я от Галины Дмитриевны поздно вечером. Карманы моего тулупа были набиты яблоками. Улица, по которой я шагал, казалась настороженной, кое-где светились окна, бросая широкие полосы света на дорогу. На небе сияли звезды, раскинувшиеся в тот вечер как-то по-особенному привольно. После разговора, воспоминаний, а больше всего оттого, что я ничем не мог помочь, думая об этой одинокой, изломанной жизни, мне было грустно. Вослед мне лаяли собаки, встревоженные поздними шагами, и затихали помалу. И, уже подходя к дому, я вдруг подумал, что нет под небом ничего случайного и, возможно, именно эта жизнь поможет людям в будущем что-то понять, а значит, и она зарождалась не напрасно. Наверное, так, ибо должны же будут научиться жить они мудро и справедливо даже тогда, когда нет ни войны, ни другого какого потрясения, хотя, несомненно, это и есть самое сложное…

Лет пятнадцать Василий Болотников ходил матросом по морям и океанам, не раз бывал в Сингапуре и Коломбо, изведал шторм и тропическую жару, пробовал и рисовую водку, и мартини, скучал по дому, а попадая на чужую землю, высматривал, бывало, в темноте Большую Медведицу — родную и привычную. Но чаще из бездонной пропасти неба глядели на него другие звезды: то Южный Крест, то Паруса и он стоял на какой-нибудь набережной, смотрел на пальмы, на рекламы и на звезды, а затем бормотал:

— Полный порядок, капитан!..

И отправлялся спать в свою каюту.

Бежали годы, он не жалел о них, и каждый раз, возвращаясь домой, на родной Васильевский, где ждала его мать, хотел только одного — скорее уйти в море: томился он на берегу, и даже на Косой линии, где у них с матерью была комната и где все напоминало детство, ему отчего-то становилось безрадостно и пусто. Дня три-четыре он еще терпел, старался быть дома, потому что об этом просила мать, а после уходил и дни напролет блуждал по линиям и перекресткам Васильевского, забирался в Гавань или же шел к Неве, а то сидел в пивной, потягивая из кружки и куря большую черную трубку, купленную давно когда-то в Амстердаме. Из-за этой трубки да черной густой бороды Василий выглядел этаким морским волком прошлого столетия, и кое-кто, повстречав его на улице, мог вспомнить о пиратах, вычитанных в детстве из книжек. Василий был по характеру медлительный, молчаливый, темные глаза его смотрели на людей с прищуром, и, отдуваясь от пива и обводя взглядом пивную, он говорил чаще всего одно и то же: