Артуро Перес-Реверте - Боевые псы не пляшут [litres]

Едва лишь нас свели на ринге, мы с моим противником – черным молоссом с бурыми лапами, моего примерно роста – принялись свирепо перелаиваться. Гав-гав-гав-р-р-гав. Как обычно. Ничего нового мы друг другу не сообщили: убью тебя, паскуду, в лоскуты порву, мразь, яйца откушу. Как положено в таких случаях. Произносится это все довольно бездумно, соблюдается ритуал боя. Рутинная, так сказать, процедура. Думаю, мы даже и не вкладывали в нашу брань никакого смысла и значения ей не придавали.

Выждав несколько мгновений этого разогрева и дав людям время сделать ставки, те, кто держал нас, спустили нас с поводков. А вокруг бесновался весь этот мерзостный и безжалостный сброд, орал оглушительно, воодушевлял нас на убийство. Требовал крови и смерти.

– Ну, давай, что ли… – пролаял я, делать нечего, молоссу.

– Успеешь на тот свет…

Не робкого десятка, подумал я. Молод и смел. Совладать с ним будет непросто.

Никаких тактических хитростей тут не требовалось – только быстрота и ярость. Орел или решка. И потому, едва почувствовав, что поводка нет, я кинулся на противника. Он был так же широкоплеч и зубаст, как я. Разница в том лишь, что ему было года три-четыре, а мне – вдвое больше, и я, что называется, качу под горку. Однако опыт, как известно, сильней силы. Так что установилось равновесие с первой же сшибки, когда лапы переплелись, клыки отведали вражьего мяса, выпученные глаза противника оказались вплотную к твоим глазам, а частое, влажное, горячее дыхание обожгло морду, когда брызнули кровь и слюна. Как люди выражаются, «звериная злоба». В минуты такого взлета боли не ощущаешь – одну лишь жуткую, первобытную ярость, и сквозь застилающую взгляд красную пелену видишь в противнике только плоть, которую надо искромсать, разорвать, уничтожить. На помощь пришли гены, доставшиеся мне от мастифов, сопровождавших римские легионы в походах на варваров или охотившихся на беглых рабов в амазонской сельве. Да будут благословенны пращуры. Благодаря им, их крови в моих венах, я отчаянно защищал свою жизнь, как подобает псу безжалостному и отважному.

И победил.

К счастью, мне не пришлось его убить. И не я сделал это. Молосс дрался упорно, храбро и яростно до безумия. Инстинктом – глаза в такой рукопашной схватке уже ничем не помогут – выискивал у меня самые уязвимые места. И последствия этого испытало на себе мое раненое ухо. Однако на бешеный напор, на все его неистовые наскоки отвечал я своей неколебимой стойкостью и выдержкой, какие приходят только с опытом: я сопротивлялся, а когда противник ослаблял натиск от усталости или останавливался на миг, чтобы перевести дух, наносил ему удары, которые для любого другого, не столь мощного пса оказались бы смертельными. И наконец сумел опрокинуть его наземь, меж своих передних лап, и обездвижить, стиснув ему горло челюстями и резкими движениями головой показывая, что могу в любой момент перегрызть его. И молосс вдруг издал протяжный утробный стон, захрипел, словно перед смертью, – и замер. Совсем рядом я видел его широко открытые молящие глаза.

Тогда я выпустил добычу и попятился, фыркая и тяжело дыша открытой, мокрой от слюны и крови пастью. В отличие от людей, мы, собаки, очень редко добиваем противника, если тот признал себя побежденным. Пусть даже мы становимся героями или преступниками по воле людей – тем, во что превращают нас хозяева, которые не всегда оказываются достойны нас, но почти все собаки, если не считать совсем уж остервенившихся и потерявших рассудок, соблюдают определенные правила. Наш кодекс запрещает, например, нападать на щенков или добивать противника, попросившего пощады. Так что я не шевелился – стоял неподвижно и прямо, крепко упершись в землю всеми четырьмя лапами. Я не вполне еще пришел в себя, то есть отошел от горячки боя, однако сердце уже перестало колотиться так отчаянно. Мало-помалу вернулась способность воспринимать то, что вокруг. Я слышал, как взвивались голоса людей, видел, как из рук в руки переходят толстые пачки денег. Чья-то рука протянулась ко мне сзади, потрепала по спине, но моментально отдернулась, чуть только я, полуобернувшись, рявкнул и лязгнул зубами.

Молосс лежал передо мной, слабо перебирая лапами: как и я, он был весь в песке, прилипшем ко взмокшей и окровавленной шкуре. Во многих местах попорченной. Бедняга. Мои клыки поработали на славу.

Его унесли. Подошли двое и выволокли за пределы ринга. Я не знал, что там с ним будет дальше, а в ту минуту не очень-то интересовался этим, потому что имелись более неотложные заботы. Впрочем, если раны у него не очень глубокие, его полечат и приготовят к другим боям. Если же хозяева решат, что ни пользы, ни проку от него больше никакого, то пристрелят – ну, или (это самый немилосердный вариант) просто бросят умирающего или искалеченного на произвол этой самой судьбы.