Артуро Перес-Реверте - Боевые псы не пляшут [litres]

Им оказался кобель французской овчарки – босерон, кажется, их называют – лет пяти-шести, угольно-черный с серыми подпалинами, крупный, мощный, хорошего роста и веса. Уши у него были подрезаны так коротко, что едва виднелись, а через всю морду от носа до правого глаза тянулся широкий и еще свежий рубец. Как ни странно, собаки этой породы в щенячестве очень милы и, если их правильно воспитывают, прекрасно ладят с детьми. А вот если неправильно или специально готовят для боя, то древние жестокие инстинкты дают себя знать, и босероны становятся очень агрессивны. И, судя по первому впечатлению – а оно, как известно, самое верное, – это был именно тот случай.

Рядом с этим, с позволения сказать, овчаром стоял человек и говорил ему негромко что-то ободряющее. Я по опыту знал, что псы этой породы необыкновенно зависимы от своих хозяев и, если знают, что те рядом, дерутся особенно отчаянно. Вообще-то это свойство присуще нам всем, а не только тем, кого называют служебными собаками, призванными охранять и защищать, но в случае с этими французиками, без памяти влюбленными в своих хозяев, оно достигает степеней немыслимых. На грани безумия, ей-богу. Чувствуя на себе взгляд хозяина, слыша слова поддержки, босерон дерется без устали, во всю мощь своей верности, выкладывается полностью и жизни не жалеет. Передо мной сейчас стоял как раз один из таких.

Да к тому же – профессиональный боец. Пожалуй, повыше классом, чем его предшественник-молосс. Хорошо двигался и знал, когда надо остановиться и выждать. Да, почище Гладиатора. Он не лаял, и мы спокойно глядели друг на друга издали, вздыбив шерсть, примериваясь и оценивая. Публика смолкла, и в наступившей тишине слышалось только наше протяжное, глуховатое, свирепое рычание. В нем звучали наши взаимные угрозы, наши обещания драться не на жизнь, а насмерть. В таком бою пленных не будет.

– Конец тебе пг’ишел, двог’няга пиг’енейская, – тихо, но отчетливо произнес француз.

– Да вот хрен тебе, лягушатник, – отвечал я.

Тут внезапно в полной тишине раздался голос его хозяина. Сперва он громко окликнул его, а потом посыпались команды. Предполагаю, да нет, твердо знаю, что они значили: дерись, не уступай ни пяди, не церемонься с ним, вперед, не отступай, не подведи меня, молодец, умница, хорошая собака. Когда-то и мне говорили такие слова. И никто, кроме собаки, не может представить себе, какой горделивый трепет охватывает тебя, когда в бою ты слышишь такое. Но сейчас нет у меня того, кто бы произнес их.

Некому было подбодрить меня. Я был на Живодерне один – без хозяина, без друзей. Ничего у меня не было, кроме клыков и отваги. И твердой уверенности в том, что если я не убью француза, то он убьет меня.

Опускаю излишние подробности. Ну, потому что с тех пор, как стоит мир – я имею в виду мир млекопитающих, но при этом плотоядных, – все бои одинаковы: это вечное остервенелое безумие. Укусы и кровь. Биологически однообразное стремление выжить и драться ради того, чтобы сохранить жизнь. Зов дикости. Столетия памяти о пережитом ужасе, спресованные в мгновение зверской схватки, где тебя ведет только боевой инстинкт, благодаря которому мы, собаки и люди, сумели выжить там, где остальные особи, как выразился Агилюльфо, пропустили свой автобус. И мне это удавалось. То ли благодаря игре хромосом, то ли еще почему, но я был наделен этим инстинктом. Обладал силой, свирепостью, способностью применить то и другое. И лютой жаждой прожить еще немного. И теперь я вновь продемонстрировал все это.

Француз был хорош в атаке, но не умел закреплять успех. Я очень скоро понял, что его сила – в первоначальном порыве, в неистовой ярости, с какой он кидался на врага, ошеломляя его бешеным напором. Но я не первый год живу на свете. Умею выносить боль, выдерживать натиск и сберегать силы для той минуты, когда противник ослабит его. Так все и было, так я и сделал. А француз, убедившись, что смять и опрокинуть меня первым приступом не удается, остановился на миг, чтобы перевести дух и возобновить атаки. Но я был наготове. И, не давая ему прийти в себя, напал первым. И впился прямо в горло, не тратя время на классическое цапанье ушей и морды. Оскаленные клыки, смертоносный стремительный бросок. И в тот миг, когда я глубоко вонзил клыки и изо всех сил стиснул челюсти, еще успел заметить выкаченные глаза этого несчастного, прежде чем меня ослепила его ударившая горячей струей кровь.

Потом я протер глаза и с вызовом огляделся. Распростертый на песке француз содрогался в последних конвульсиях, исходя кровью. Вокруг ринга стоял оглушительный крик. Я поднял голову, желая прочесть свою судьбу по лицам людей, но увидел лишь восхищенное изумление. Люди даже не решались унести агонизирующего француза. Вокруг образовалось пустое пространство – страха, наверно. И неудивительно, если учесть, в каком виде я, должно быть, пребывал в эти минуты – посреди ринга, твердо и прочно, как вкопанное, высоко подняв голову и ощерясь, стояло огромное черное страшилище с окровавленной, вымазанной в песке мордой, с располосованной грудью и головой, откуда сочилась кровь. Сущий дьявол во плоти, наверно, думали они.