Фридеберт Туглас - Небесные всадники

За два дня я покончил со сборами. А потом все вдруг мне показалось пустым и вздорным, как это всегда бывает перед переездом. Чтобы убить оставшееся время, я отправился в последнюю прогулку по городу, словно желая нанести прощальные визиты.

Прежде всего я прошелся по огороду, останавливаясь около каждой грядки, чтобы взглянуть, как поспевают некоторые овощи. А затем вдруг поймал себя на том, что окучиваю бобы и выпалываю сорную траву. Зачем это нужно? Ведь огород одичает, как уже одичало вокруг все остальное. Овощам уже не расти для меня. И я отвернулся в сторону…

Потом я обошел знакомые места в городе, посидел в сквере на поваленном памятнике, постоял перед некоторыми зданиями, вспоминая, что каждое из них дало мне. Охваченный чувством благодарности и даже растроганности, я в конце концов начал сожалеть, что расстаюсь со всеми этими богатствами, единственным хозяином которых я был по меньшей мере год.

Мне не очень-то хотелось задерживаться, но когда я сидел на холме Сан-Эльмо, вдруг начало темнеть. Я следил, как погружаются во тьму развалины, силуэты гор и море, и поневоле залюбовался этим красивым зрелищем. Все вокруг словно затянулось мягкой, нежной вуалью, сквозь которую пробивался лишь свет лунного серпа и огоньки звезд. Мой взгляд остановился на Полярной звезде, мерцавшей над самым горизонтом. Она словно приковала меня к себе, резко выделяясь среди всех остальных огоньков безбрежного небосвода. Ее лучи сияли холодным блеском, словно проходили сквозь хрусталь, они сверкали вокруг звезды ярким венцом, и мне казалось, будто я слышу их серебристый звон. Волнами струился какой-то бодрый и томительный, берущий за сердце и влекущий вдаль напев. Все это было настолько прекрасно, что я забыл, где я, что я и какое сейчас время…

Последнюю ночь я еще проведу под кровом своего здешнего жилья. А завтра на рассвете отправлюсь в дорогу.

Перевод Леона Тоома.

Маленький каботажный пароходик пыхтя приближался к гавани. Здесь был лишь причал на ветхих сваях, посеревший от времени, да красноватое строение на берегу, напоминавшее сарай. У строения брала начало заросшая травой дорога, она огибала бурый скалистый бугор, а дальше терялась в лесу, который покрывал, по-видимому, весь остров.

На причале, да и на всем берегу, не было видно ни души, кроме седого как лунь старика с берестяной торбой на спине. Он стоял с покорным видом, уставив свои серые водянистые глаза на приближающееся судно. Кто знает, видел он пароход или нет, не мерещилось ли ему на воде что-нибудь совсем другое. В его жилах, возможно, текла кровь викингов, в его душе звучали голоса по меньшей мере пятидесяти поколений. Но его движения и лицо изобличали в нем лишь обитателя прибрежного островка, человека пастбищ. А теперь вдруг ему приходится куда-то тащиться со своей берестяной торбой — кхе-кхе, подумать только, — пускаться в плавание…

С борта парохода чуть ли не свисал похожий на выдру коротконогий человек, одной рукой он держался за покатую крышу палубной надстройки, другой раскачивал потрепанный канат.

— Ахой! — крикнул он и швырнул конец на причал.

Петля шлепнулась на бревна, отскочила от них и перевернулась на другую сторону.

— Ахой! — снова крикнул человек-выдра.

Только тут берестяная торба очнулся и заметался. Он вцепился обеими руками в конец и натянул петлю на деревянную тумбу. Кряхтел и пыхтел он при этом, как медведь. И в то же время чувствовал, что для успешного завершения плавания и в нем тоже есть нужда. Кхе-кхе!..

Красноносый капитан в очках, нагнувшись над поручнями, следил, как пришвартовывается судно. Вот оно так треснулось о причал, что на палубе загремели молочные бидоны, капитан что-то крикнул вниз кочегару, потом из-за кормы донеслось сердитое урчание воды. Выдроподобный вытащил сходни и кинул их одним концом на причал. Обычно он этого не делал — и так вылезут, на билете не указано, что полагается помогать пассажирам высаживаться. Вот если надо сходить даме или корове — тогда дело другое. На высоких каблуках да на скользких копытах не так-то оно просто. Тут нужен тонкий подход — гы-гы!