Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Тут и в других местах заваруха началась, дым пошел коромыслом. К нам тоже народ прибыл — музыканты верхом впереди, остальные за ними с красными флагами, а сами поют:

В подвалах выбили днища у бочек с вином, в господском доме все разгромили и пустили красного петуха. А сами с песнями отправились дальше.

Ну, мы и подумали: лучшего времени нам не дождаться, господа удрали, мызу бросили, — возьмем да и разделим землю. Пока там казна доберется до нас, чтобы устроить раздел, уже весна придет, можно с севом опоздать. И кто знает, как и делить-то будет казна. Разве она понимает, сколько кому нужно или какой участок лучше, а какой хуже? Начнется ссора да свара. Уж лучше мы сами управимся с этим делом. Вот и вышли мы на поле, поделили землю, расставили межевые знаки: это, мол, Яак, достанется тебе, а то, Мярт, тебе… Неплохо бы оно получилось, жаловаться не пришлось бы. Без господ да без забот — чего еще жаловаться!

— Чем же все это кончилось? — спросил Реммельгас.

— Чем кончилось? На второй день пришли солдаты. Брата моего повесили, двоих застрелили, остальных схватили за шиворот, да и всыпали каждому по двести розог. Многие из наших здесь сидят за решеткой. Вот тебе и душевой надел! Нужен он… Ох, как нужен! Но как его получить!

— В чем же вас обвинили?

— Мы, дескать, сожгли имение, мы бунтовщики! А какие мы бунтовщики? Нам только землица нужна! Боже милостивый, человеку есть нужно, а где возьмешь хлеба? Нельзя, чтобы есть хотелось, а то назовут бунтовщиком…

И весь вечер Реммельгас слушал печальные речи бедняка о том, что земля нужна, а ее никак не достать… Они лежали рядом и глядели в закопченный потолок тюремной камеры. И пока молчали, каждый думал о своей изломанной, растоптанной жизни, о своем темном, неведомом будущем.

— А вас-то зачем сюда приволокли? — спросил бобыль как-то в бессонную ночь, когда так тоскливо, пусто было на душе.

— Да ведь и я «бунтовщик»! — с горькой усмешкой ответил Реммельгас. — Многое мне хотелось совершить, когда я стал учителем. Но что сделаешь, когда руки-ноги связаны! На каждом шагу меня подстерегали инспектор и пастор, приказы и запреты. Точно прокаженного, швыряли с одного места на другое. Чуть не затянула меня эта трясина. Наконец я понял, что свет народу не понесешь, если этого не разрешают, не желают. Тогда я по-иному взялся за дело и… вот я здесь…

В задумчивости лежали они на тюремных тюфяках, где по воле судьбы очутились рядом.

Сумрачна тюрьма, скучна, тупа жизнь в ней. Дни похожи на ночи, а ночи на дни. Ждешь перемены, хотя бы даже к худшему, лишь бы это была перемена.

Узники ждали — и перемены наступили.

Реммельгаса, который так любил свободу и свет, отправили далеко на север: там лютая стужа должна была остудить его самые пламенные порывы…

Дремучий северный лес шумит, словно ведет бесконечный рассказ о том, что он видел на своем долгом веку. А теперь он мог бы рассказать и кое-что новое: о смелых людях, которые, бежав из заключения, пробираются с дальнего севера через тайгу к югу…

Однажды на рассвете вывели из тюрьмы и бобыля. Человек, который всю жизнь тосковал о земле, ибо он не заяц, питающийся осиновой корой, — наконец-то получил землю, наконец-то!

Нет, нет, кто им даст столько земли: в одну могилу свалили троих!

1903—1906

Перевод Л. П. Тоом.

Парень снова и снова шепотом позвал девушку и потрогал дверь. Из амбара никто не ответил. Возле самой двери спала усталая девушка. Он прислушался, прижав ухо к замочной скважине, донеслось ее дыхание.

— Маали, ты слышишь?.. Маали!.. Маалике!..

Под полом амбара забегали мыши. Потом все смолкло. Снова забегали мыши. И снова все смолкло.

— Маалике!

— Что?.. — послышался вдруг сонный голос — Кто там?

— Это я… Не узнаешь? Я, Куста…

Девушка повернулась на постели. Зашуршала солома. Маали сказала:

— Все же пришел, хоть я и сказала, что не впущу?..

— Так уж и не впустишь?

— Нет! Уходи.

— Маалике, послушай… — И, привалившись грудью к двери, он тихо зашептал что-то.

— Ах, оставь меня в покое! — сердито крикнула девушка.

Кажется, она повернулась на другой бок: снова прошелестела солома.