Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Я видел, как бабушка Абигай поглядывает на Розу, как она плачет и шепчется с моей мамой, когда удается повидаться. Бабушка считала, Роза и замуж из-за болезни не выходит, а ей уже около тридцати. Значит, и детей не будет. Большое несчастье для еврейской семьи!

Не одна только Роза огорчала стариков.

У них было пятеро детей – четыре дочери и сын. Как там бабушка растила первых троих одна в годы войны, даже представить себе трудно.

Но выросли дети, а забот не убавлялось. Из пятерых только двое старших – Маруся и Авнер – жили более или менее благополучно: обзавелись своими семьями, не бедствовали (я не упомянул среди «благополучных» маму – мне-то известно, как ей тяжко жилось).

Авнер душевными свойствами пошел в отца, только был характером потверже, поделовитее и смог получить образование. Но подробнее я собираюсь написать о своем любимом дяде позже. Тетя Маруся, выйдя замуж, через несколько лет вместе со своим Колей и двумя детьми перебралась в Бухару, в родной город мужа. Там у них родились еще двое, так что дел было по горло, и тетку свою я видел, только когда она навещала родню.

Я любил эти встречи. Маруся, хоть и жила вдалеке, была совершенно своей, близкой. Каждый раз, когда она приезжала (случалось это раза два в год), мне казалось, что мы виделись чуть ли не вчера. Тетя Маруся была добрая и веселая, как сестры. Была у нее привычка – а скорее душевная потребность – встречать нас с Эммкой какой-нибудь песенкой. Началось это, когда мы были малышами да так и осталось. Напевая, Маруся пританцовывала и аккомпанировала себе пальцами. Но она не прищелкивала ими, как это обычно делают, а, обхватив левый кулак правой рукой, била по ямочкам между суставами кончиками пальцев. Да так звучно, так громко, что я просто диву давался! У меня не получалось, сколько я ни пробовал.

А уж в улыбке, которой встречала нас тетя Маруся (да и не только нас) светилась такая доброта, что иначе как бескрайней ее не назовешь.

Любопытно: ведь и Роза, увидев нас, так и расцветала улыбкой, и напевала, и пританцовывала. Когда пишешь – вроде все то же самое. На самом деле, и облик, и манеры, и движения каждой из них были полны своеобразия.

Тетя Маруся казалась мне воплощением надежности. Вот встанет она рядом с тобой, чуть раздвинув ноги, словно для устойчивости – круглолицая, с черными, как смоль, волосами, рослая, плотная, – и тебя сразу охватывает чувство покоя, тепла, защищенности. Почти как рядом с мамой.

Младшей в семье была Рена. В те зимние дни, когда я гостил у стариков, она еще тоже жила вместе с родителями. И доставляла им немало огорчений.

О Рене в семье говорили: какая-то она странноватая. Рена и в детстве была беспечной сверх всякой меры, и став взрослой девушкой вела себя, как ребенок. На нее ни в чем нельзя было положиться. Выбежит на минутку в магазин, а пропадет на весь день. Где была, что делала? Да ничего. Просто слонялась по магазинам или по базару.

Рена нигде не училась, у нее не было специальности. Начнет где-нибудь работать и очень быстро бросит. А заработает какие-нибудь денежки – тут же растратит на пустяки. Будто не понимает, как трудно живет семья.

Да, очевидно, не понимала. Даже мы с Эммкой заметили это и подшучивали над тем, как Рена отвечает бабушке, когда та просит о помощи.

– Рена, – начнет было бабушка Абигай, – ты бы помыла посуду.

Рена еще и рот открыть не успеет, а мы с Эммкой уже хором кричим за нее:

– Баъд! Холэ! – То есть, подождет, успеется.

Но при всех своих странностях, из-за которых бабушка не переставала сердиться и сокрушаться, Рена унаследовала семейную доброту. Мы с ней любили друг друга.

Вспоминается мне картинка из раннего-раннего детства, даже младенчества. Я лежу в какой-то плетеной корзине, устланной одеялами. Хохочу, похлопываю себя руками по голым ногам. А Рена сидит передо мной на корточках и легонько щекочет меня, пощипывает за щечки. И радостно взвизгивает при этом: «Ой! Ой!»

Очень мне смешно и весело.

Пройдут годы, Роза и Рена выйдут замуж. Будут у них и радости и беды. Будут свои дети, а у Розы и приемные. Зря бабушка Абигай беспокоилась. Но это потом. Потом. А в те дни, о которых я пишу, обе сестры жили дома. И единственной опорой стариков была больная Роза. Придет с фабрики, какая бы усталая ни была, сразу за домашние дела: готовит, убирает, возится с отцом.

Вот и сейчас, вымыв эту ужасную баночку, на которую я и смотреть боюсь, она хлопочет вокруг дедушки Ханана, что-то тихонько приговаривая. Оправила его постель, потом окликнула меня: