Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Мы ликовали. Мы прекрасно знали, как стреляет Вовка Опарин. Но смотреть на это в присутствии посрамленных противников было истинным торжеством! Они-то никак такого не ожидали, хотя могли бы и призадуматься, зачем это Опарин, только что ими же сбитый с ног, дружески приглашает их в тир.

– Ну что-ж, Серега с Троицкого, расплачивайся! – по-прежнему дружелюбно сказал Вовка.

– Иди ты… – Начал было парень в фуражке. Но… К нему молчаливо шагнул дядя Семен. И Серега, швырнув на стол пару монет, махнул рукой друзьям:

– Пошли отсюда!

По дороге домой мы весело обсуждали случившееся. Молчал только Вовка Опарин, хмуро прикладывая снег к распухшей щеке.

Вовка Опарин был сыном офицера, брат его учился в танковом училище. В таких семьях незаслуженных обид просто так не прощают. Но вот каким будет возмездие?

Это мы узнали через несколько дней. Кто-то из нашего класса услышал о том, что случилось от своего дружка, который учился в школе на Троицком, кое-что, в дополнение, удалось нам вытянуть из Вовки.

Тактика была продумана до мелочей. Сначала на Троицкий отправился то ли Вовкин брат-курсант, то ли кто-то из его друзей. Найдена была средняя школа, осмотрен «угол», где обычно собираются школьные курильщики. В намеченный день туда отправились Вовка с братом и парочкой дюжих курсантов – его сокурсников. Дождались большой перемены, дождались, пока выйдет Серега со своими длинноволосыми приятелями. Подошли (без Вовки пока), попросили закурить, поболтали. Тут и появился Опарин-младший.

– Узнаешь?

Соблюдая правила чести, большого побоища не устраивали: морду набили только одному Сергею. Судя по всему, сделал это сам Вовка, остальные ограничились ролью жюри. Правда, такого авторитетного, что ни один из друзей парня в фуражке даже не шелохнулся.

Слышали мы и о том, что Серега-Большой Козырек громко и прилюдно извинялся перед Вовкой Опариным. Это было обязательной частью операции «возмездие».

В нашем районе парень этот больше не появлялся.

Я проснулся от легкого прикосновения. Это только что вставший дед осторожно прикрыл меня одеялом под подбородок. Только он мог с такой легкостью поправить на мне это тяжелое ватное одеяло. Ах, как было под ним тепло и уютно в предрассветной прохладе зимнего утра! Особенно на том краю постели, в том местечке, которое еще сохраняло дедушкино тепло.

Спать в одной кровати с дедом очень даже неплохо, особенно зимой. Залезешь в постель, а она холодная, даже отсыревшая какая-то. Дрожа, свернешься калачиком, прикрыв глаза, стараешься согреться и думаешь: «Поскорее бы уж он, чего копается!» Но вот кровать вздрагивает – ага, дед уселся… Кровать начинает раскачиваться… Улегся, наконец! И с этой секунды на меня волна за волной накатывает благодатное тепло. Ну точно так же, как от хорошо протопленной печки, если возле нее улечься! С одной только разницей: печка остывает, а дедушка – никогда! Тело твое впитывает это тепло, расслабляется, становится таким мягким, легким… До чего хорошо!

Почему же это во мне такое тепло не скапливается, удивлялся я. И еще меня поражало, что дед засыпал, едва коснувшись подушки. Сразу, будто кто-то его выключил… Я пытался закрыть глаза и тоже «выключиться» но у меня не получалось. Наверно, думал я, дед очень уж устает, особенно зимой, когда он с раннего утра до вечера сидит в своей холодной, нетопленной сапожной будке…

Так размышлял я, начиная постепенно задремывать, блаженно плавая в облаке жара, источаемого дедом… Хорошо! А если дед Ёсхаим, к тому же, еще и не захрапит – значит, ночь будет совсем удачной. Эта ночь была именно такой. А, может быть, я спал так крепко, что не слышал дедушкиного храпа. Теперь, заботливо укрыв меня, дед уселся на краю постели и приступил к своим утренним процедурам, которые правильнее было бы назвать ритуалами.

Начинались они с неторопливого, сладостного, звучного почесывания – такого же, как и вечером, перед сном. Потом наступала очередь зевания – тоже долгого и сладостного. Рот деда растягивался овалом, обнажая два ряда белых зубов, бородка опускалась и начинала подергиваться, как бы сообщая всем остальным частям тела, что наступило утро и скоро им придется двигаться. Зажмурив глаза, сведя вместе густые брови, чуть поводя шеей, дед склонял голову и издавал долгий-долгий, но тихий, почти неслышный, похожий на отдаленный стон звук. Зевнув, он закрывал рот. Но ненадолго! Следующей частью ритуала было зеванье, сопровождаемое разглаживаньем лица. Рот снова превращался в длинный овал, одновременно ладони охватывали лоб и, медленно растирая щеки, опускались вниз… Мне каждый раз казалось, что при этом происходит маленькое чудо: брови деда распрямляются и становятся гуще, глаза широко раскрываются и блестят, как молодые, даже морщины не так заметны, вот-вот совсем исчезнут!