Валерий Юабов - Эстер

И тут доктор (он сидел рядом, пересыпая песок из руки в руку) сказал, словно подслушав мои мысли: «Всё живое в природе встречает восход солнца. Всё и все – кроме человека…»

Да, в его душе был и этот светлый дар – гармоническое восприятие природы, потребность в ее красоте. Мне кажется, с того дня и я благодаря табибу научился ощущать эту несравненную красоту…

Подружившись с ним, мы виделись довольно часто: тринадцать лет Мухитдин посещал Нью-Йорк дважды в год. Здесь его с нетерпением ожидало множество пациентов – и старых, и новых, которых разыскивали и записывали к нему на прием мы с Юркой. Но, как я уже сказал, вот уже пять лет – с осени 2006 года – замечали мы, что табиб нездоров. В ту осень мы, как обычно, встретили его в аэропорту. Выглядел он усталым – понятное дело: пятнадцатичасовый перелет с пересадкой, перемена часового пояса. Как тут не устать? Уложили гостя спать… Но ни отдых, ни травы не помогли. Усталость, головные боли продолжались день за днем. Старый наш друг разговаривал с трудом и неохотно, его лучистый взгляд потускнел в сузившихся веках. Только много позже узнали мы, что давление после перелета перевалило у него за 200.

Именно в этот его приезд был у нас с Мухитдином последний долгий, душевный разговор. И я рад, что моя способность сохранять в памяти «картинки» помогает мне в любой момент не только услышать, но даже увидеть, как происходила эта дружеская, полная воспоминаний беседа.

Ранним утром, еще до рассвета, пришел я на кухню, чтобы приготовить чай. Когда заскрипели ступеньки (это спускался доктор), в гостиной уже было накрыто. Уселись мы не за столом, а на ковре, у шахматного столика: табиб, если чувствовал себя «по-домашнему», предпочитал эту национальную позу – на полу, скрестив ноги, с руками на икрах ног, с ладонями, обращенными вверх. Меня порадовало, что доктор посвежел, выглядит получше. Пока я наливал чай в пиалы, он очищал от кожуры гранат – и, как обычно, делал это удивительно красиво, я бы сказал – артистично. Сначала – круговой надрез на твердой кожуре плода. Второй – перпендикулярно первому. Одна за другой отделяются от плода овальные дольки кожуры. Обнаженный гранат делится на четыре части, не потеряв ни одного рдеющего зернышка… Покончив с гранатом, принялся он за чай и пил его долго, с удовольствием, пиала за пиалой. А сам разглядывал стоящий рядом шахматный столик, покрытый гранитной мозаикой. Столик (недавняя работа Даниела) ему понравился.

– Красивый. Только углы слишком острые, оцарапаться можно. Ну-ка, дай мне ножовку и напильник… (Мухитдин вёл речь о возможном увечье, а не об царапанье. Доктор не раз рассказывал о случаях увечья из своей практики.)

И тут же, подстелив под столик газету, принялся исправлять углы. Я встревожился – ведь доктор нездоров. Но спорить было бесполезно: как я ни уверял его, что сделаю это сам, доктор только усмехался.

Заговорили о будущей профессии сына. Мы со Светой мечтали видеть его врачом, пульсодиагностом, как и Мухитдин. Но Даньку, хоть и занимался он медициной с доктором Марией Якубовой, привлекали математика и физика. Впрочем, ни одна из дочерей Мухитдина – у него их пятеро – не пошла по стопам отца. Я спросил, почему. Он пожал плечами.

– Не забывай, что я обучался пятнадцать лет. Какая девушка столько выдержит? Для них главное – семья, а не профессия… – Он вздохнул и приподнял пустую пиалу. Наливай-ка, мол, еще.

Разговор о семьях привел к воспоминаниям. Признаться, мне давно хотелось узнать – как у Мухитдина возникли дружеские чувства по отношению к нашей семье – к маме, ко мне. Ведь могли бы остаться в числе великого множества пациентов – просто пациентами. Помнит ли Мухитдин о нашем первом знакомстве – спросил я. Оказалось, что помнит – и даже во всех подробностях.

– Достаточно было одного взгляда, чтобы почувствовать к твоей маме уважение и симпатию. Такая молчаливая выдержка. Достоинство. Долготерпение. Я и в дневник свой записал: женщина эта много выстрадала.

«В дневник записал…» Сколько уж лет я дружил с доктором – и с каждой встречей узнавал о нем что-то новое для себя. Вот и сейчас – про дневник…

– Табиб, меня тогда поразило, каким доверием прониклась к вам мама. Сразу же. Ведь она – мы оба – были в отчаянии. Доктора твердили: химия, радиация. Предсказывали скорую смерть… – Я вспомнил эти ужасные дни – и голос мой дрогнул.

– Думаешь, я не испугался, прослушав пульс твоей мамы? – покачал головой доктор. – Но разве я мог показать ей это?