Эрик Бутаков - Бульвар Постышева

Юля повернула голову и серьезно спросила (глаза уже блестели):

— Зачем ты так? — вдруг, навернулись слезы. — Я что тебе плохого сделала?

— Я же идиот — что с идиота взять? — вдруг, появились нотки оправдания. — Видимо я тебе что-то плохого сделал, а?

— Я не говорила, что ты мне плохого сделал.

— А что такое «идиот»? Я пытаюсь тебе, бестолковой, объяснить, как устроена жизнь, а ты мне «Идиот!» — Архип зацепился за её оправдания (дурацкая натура — не хочет считать себя виноватым. Вообще эти парочки на Байкале не поймешь — они то трахаются, то лаются! Всегда так. У всех).

— Так устроена жизнь только в твоем больном воображении!

— Вот, видишь — опять. «Моё больное воображение». У тебя здоровое воображение? Ты — принесла мне челогачи, Покуль тебя обматерил, ко мне припиздила другая баба, я не пришел на свидание, пошел дождь, ты промокла, не зная с кем я, постучалась ко мне, пришла, я открыл, напились, натрахались, осталась, бросила работу, мне всё про себя и свои детские приключения рассказала, горя не знаешь, живешь со мной, палец о палец не ударила, но я тебя люблю и уважаю, в обиду не даю, а ты говоришь мне, что у меня больное воображение? — сам себя распалял (действительно идиот), но признаться себе в этом не мог, поэтому продолжал неуместные вопросы задавать: — Так кто из нас идиот? Кто последняя скотина? Юля, ты мух объелась? Или попутала рамсы, Зайчатина!

Юлька вдруг заревела. Ей стало так обидно, что он ни с того ни с его на неё накинулся, вороша прошлое и обвиняя в том, в чём она перед ним не виновата. Что ему надо? Всё опыты свои показывает — нашел подопытного кролика. Зачем она вообще сюда приехала? Чтобы он над ней издевался? (И тысяча других вопросов промелькнуло в голове). Очень ей стало обидно, очень!

— Ну, и чё, ты, ревешь? — Архип обмяг и перестал быть неприятным.

— Не знаю. Мне страшно! — и, не с того, ни с сего, попросила: — Прости меня.

У неё появилась привычка, если что не понятно Архипу или начинает его напрягать, извиняться, чтобы ещё больше не разозлить. Извинения останавливали его и он быстро остывал. Вот и сейчас он моментально, как говорится, затупился.

— Заебись! Поговорили о стихах и фантазиях! Пошутил малыш.

Архип приподнялся, спрыгнул с постели и сел на кровать рядом. Некоторое время он молчал, не решаясь, что-то сказать. А что сказать? С чего начать налаживать развалившийся «карточный домик»? И, не найдя ничего стоящего, он начал, как обычно, рассказывать ей свои байки, чтобы отвлечь от мыслей ненужных и злобу загладить.

— Это психологический эксперимент. Нам в меде показывали такие. Во время лекции один профессор, как хлопнет указкой по столу, мы аж подпрыгнем, а он говорит: «Вот вам доказательство моих слов — безусловный рефлекс!» Так и я тебе сейчас показал, что за минуту можно всё взорвать — опомниться не успеешь. Я, правда, переборщил лишка! Прости. Я не прав, — и, погладив её по голове, предложил: — Пошли на ужин?

Юлька припала к нему. Слезы текли по щекам.

— Прости меня, пожалуйста. Мне, правда, иногда страшно, что ты говоришь. Я ничего не понимаю. У меня всё было ни так. Ни так, понимаешь? Я же не знала, что встречу тебя. Ты прости меня, пожалуйста, Архип. Я дура. Я ничего не понимаю. Я не хочу, чтоб мы ругались. Пожалуйста.

И она ещё крепче обняла его дуралея.

Архип не любил женских слез. Что ему оставалось делать? Простить? Главное, было бы за что. У него, к стати сказать, не в первый раз такая сцена. Другие, просто, убегали от него и его козьих экспериментов. К мужьям, к мамам, к подругам. Этой — некуда бежать. Тем более отсюда, с Байкала. Он показал, как за мгновенье можно всё испортить. Осталось показать, как за секунду можно всё поправить. Простить, как она просит. Это легко. Глупая, маленькая, «пик ума» позади, а титьки (шъёрт побъери) — хорошие, всё остальное, извиняюсь, — тоже, не гундит особо, — так, чего ещё надо? Прощения просит. Бедная малышка! Хорошая девочка. Идиот — она права! «Прощаю, конечно!» — решил Архип. И, типа, простил (было бы за что, цыгоняра).

— Иди — умойся, Заинька, — сказал он ласково, поцеловал её нежно в щеку, аккуратно разжал её руки, вытер слезинку на щеке, чмокнул в носик, встал и пересел в кресло.

— Прости, — ещё раз зачем-то попросила она, вытирая щеки. — Я глупая.

— Ты меня прости. Я силы не рассчитал, перебор, двадцать два. Я — дурак! Накинулся на девочку. Простишь, Зая?

— Конечно, — улыбка промелькнула сквозь слезы.

— Ну и хорошо.

Она встала, держа простынь, подошла к нему, присела на его колено и вновь прижалась, потерлась своей щекой о его щёку, замерла. (Телячьи нежности уже начинали надоедать). Он погладил ей волосы. Чмокнул в макушку и прошептал, подталкивая незаметно: