Эрик Бутаков - Бульвар Постышева

— У! — Юлька надула губки. — Я так. Ладно?

— Ладно. Я шучу, — Архип довольный пересел в кресло напротив и развалился в нем. — Вот так рождаются из нечего образы. Фантазия, понимаешь! — сказал он голосом Ельцина.

— Похоже, — подтвердила Юля.

— Я знаю. Это тоже фантазия. Ты знаешь, что такое фантазия.

— Знаю.

— Не-а! Не знаешь! Фантазия — это дар Божий! Награда нам — людям. Благодать, которую не все, признаться, заслужили. Но все имеют. А пользуются единицы умело. Рассказать?

— Расскажи.

— Долгая будет песня — до ужина.

— Ну, и что?

— Знаешь?

— Знаю.

— Что?

— Зна-ю! Ты не спрашивай, ты рассказывай.

— Ок. Поехали! — воодушевленный Архип, как будто летел. — Итак, фантазия. Я говорю «Лимон». Что ты чувствуешь? Как кисло во рту. Правильно? Правильно. Что сработало мгновенно, машинально, не зависимо от тебя? Твоя фантазия. Вот, примерно, так же и у меня — вижу что-то не совсем правильное, необычное или забавное — хрясь, и, так сказать, «кисло во рту». И я тут же хочу избавиться от этого, выплескивая всё на бумагу или «плюю на головы беспечных парижан». Понятно?

Юлька пожала плечами:

— Наверное.

— Непонятно. Тогда так… Как? Ну, попробую так…

Архип налил себе в стакан пива, выпил, почесал нос и продолжил уже спокойно и размеренно, как будто, действительно, опять начал лекцию читать.

— Фантазия, абстрактное мышление, умение выдумывать и изобретать, креатив, в конце-то концов, будь он не ладен (Не люблю это слово! Но пользуюсь) — самый лучший, самый полезный, самый необходимый, что ли, исключительный, наверное, бесценный подарок, которым наградил человека Господь Бог. Этот подарок, этот дар, эта уникальная способность даёт (с одной стороны) огромное преимущество человеку перед другими живыми существами, и, в то же время, может довести его до самоубийства. «Большое понимание — большая печаль», кажется, так говорится. Однако бестолковка не у всех работает одинаково. Один видит лес, как простое скопление деревьев. (У него нет фантазии.) Другой — кубометры пиломатериала, уложенные в ровные штабеля перед загрузкой. (У этого уже лучше, но направленность своя.) Третий прикидывает, где могут спрятаться в этом скоплении деревьев и пиломатериала нарушители закона — браконьеры, убившие вчера на рассвете самку лося с полугодовалым лосенком. (Тут уже нечто другое, ни только фантазия.) Четвертый пишет: «Там чудеса, там Леший бродит, Русалка на ветвях сидит!» (Сто процентная фантазия!) Пятый… (Ещё не родился.) И так далее. И у каждого свое представление, и каждый прав по-своему. И все вместе — тоже. Вопрос: что лично тебя интересует в увиденном? Вот, что интересует — именно то, ты и получишь в своих фантазиях. Богу — Богово, а Кесарю — кесарево (порой, сечение).

— Тогда мне интересно, что ты хочешь увидеть, когда смотришь, допустим, на меня?

Юлька дотянулась до своей футболки и надела её. Сидеть в таком виде, разговаривать на такие темы, не очень-то приятно, как она бы выразилась.

Архип думал ровно столько, сколько нужно было времени, чтобы подкурить.

— Юль, ты в курсе, что мы завтра утром уезжаем?

Вдруг, почему-то ему расхотелось говорить с ней на эту тему. Слишком долго, и она, скоре всего, не врубится — молодая ещё. Он, даже, почти не расслышал её ответ: «Да». Его одолевали сомнения: какого черта он тут начал из себя умника корчить? Потом, где-то в глубине его памяти, в эту минуту, не запланировано, открылся файл, который ярким неоном высветил слова старины Сеттона-Томсона: «Нет никого умней семнадцатилетнего юноши, за исключением шестнадцатилетней девушки». Юльке было уже восемнадцать. Следовательно, «пик её ума» уже прошел. Но пока, всё равно, был ещё где-то рядом. А это означало, что мир, в сущности, принадлежит сейчас ей. Она сейчас самая основная, центровая в мире. Здоровая, молодая, способная плодить, не знающая преград и пощады, не уверенная ни в чём и настырная в том, что всё равно получится. На неё облизываются все, кому не лень. Она может повернуть всё так, как захочет, не опасаясь последствий, потому что она их даже не представляет. Кому, как не ей сейчас самое время впихать, втиснуть, вдолбить в голову всё то, что он сам для себя когда-то навыяснял? Почему бы, не попробовать? И он, забыв про неохоту, погнал:

— Ты знаешь, что я волшебник?

Она посмотрела на него, как на человека, заявившего нечто такое, от чего именно так и надо на него смотреть. Если бы он был сильно пьян, она бы сказала: «Допился!» или «Закусывать надо!» Но он был почти трезв. Поэтому она ответила вопросом: