Максим Привезенцев - Дихроя. Дневники тибетских странствий [litres самиздат]

«А ведь еще вчера казалось, что наступила гармония… но нет, всегда должен кто-то скандалить… Эгоцентризм и невоспитанность – грустное сочетание».

Несмотря на выходки Виталия, на душе у меня было несказанно спокойно. Не знаю, что тому причиной – восхитительный сегодня перевал, общение с Андреем или все в совокупности, – но тем вечером меня впервые за последний год посетила муза, и я написал «Тибетский стих», скорее, даже некую зарифмованную заметку, над которым пообещал себе еще поработать впоследствии:

«Тибетский стих

Этот октябрь раскрыл мое сердце.

Теперь это солнце, снега и пески.

Глупец рубит сук,

Мастер рисует вечность на глади реки.

Я плыву по дороге —

Тибетской шагреневой коже земли.

Всюду мерещится тень Дихрои,

А встречаются лишь блокпосты.

Слёзы гималайской прохлады

В каплях на ветровом стекле.

Я один – боль и причина,

Сцена и зритель, тень на стене.

У каждого своя радуга в небе

И пара любимых дорог:

Что одному конец мира,

Другому лишь первый итог.

Каждая из нитей молитв и улыбок

Плетет своего Вишну.

Можно космос слушать умом,

Но тогда ничего не слышно.

Повороты наматывают дни в года.

Кружева гималайских дорог ближе к звездам,

Что в них нашел?

«Миг и вечность» в споре тибетских лам.

Если меня не слышно, не значит, что я ушел…»

За окном дул промозглый ветер. Завтра должно было похолодать еще сильнее.

•••

Сентябрь 1901 года

Путь в Кяхту. Новое нападение разбойников. Гибель слуг. Воспоминания о Тинджол

«Завтра наконец домой, средств почти нет. Осталось только на дорогу и еще половина того, что обещал Рэншэну и двум другим слугам. Ну и плевать. Писать в последнее время нет желания, поэтому набрал книжек, сувениров, думаю, Савельев будет доволен».

Это была последняя «личная» запись, сделанная Цыбиковым в Лхасе. Следующим утром, 10 сентября, он вместе с караваном курлуков кья 23 Сонама покинул Место Богов и отправился обратно в Санкт-Петербург.

Из-за количества вещей, в том числе книг, завернутых в сукно и сырые воловьи шкуры для защиты от сырости, и иных сувениров, пришлось взять около дюжины яков. Рэншэн и двое других слуг сновали между животными, точно назойливые мухи. Цыбиков брел чуть в стороне, от нечего делать любуясь пейзажами, которые еще не успели пропитаться осенней унылостью и хранили отпечаток зеленеющей летней поры.

Единственное, что доставляло востоковеду проблему, – это одышка, которая все не проходила. Каждый день до безобразия напоминал предыдущий: утром, выспавшийся и отдохнувший, Гомбожаб шел довольно резво, но уже после обеда (или едва возникала необходимость подняться на очередной перевал), тот же недуг возвращался, и Цыбиков очень быстро уставал. Каждый привал востоковед встречал с подлинной радостью.

«А как буду радоваться, когда вернусь домой, сложно и представить…»

«Не понимаю этих телодвижений: если все равно подыхать, то плевать ли, где сдохнуть?», – проворчал голос в голове.

Цыбиков не знал, что ему возразить. Он шел домой лишь потому, что истратил практически все свои деньги и боялся остаться ни с чем в чужом краю, где никому не был нужен. Пугала не столько смерть, сколько процесс умирания.

«Лучше уж быстро, от пули или кинжала, чем от голода, отчаянно сопротивляясь мольбам грубого тела о помощи…» – только и повторял востоковед про себя.

Возчики и слуги, нанятые Цыбиковым, держались значительно лучше самого востоковеда – шли уверенно, почти не страдая горной болезнью. Единственное, Рэншэн однажды пожаловался на мигрень, но она, судя по всему, была довольно легкой и никак не могла сравниться с тем недугом, что застал Дешая по дороге в Лхасу в прошлом году. Сам же Гомбожаб спасался лишь отваром из трав с добавкой дихрои, с каждым днем насыпая ее все меньше: казалось, мешочка, проданного Ампилом, хватит едва ли до середины зимы.

«Надо быть экономней».

Ближе к концу сентября Гомбожаб наконец-то более-менее адаптировался к пешему путешествию в темпе их каравана. Даже одышка постепенно сошла на нет; не сказать, что самочувствие стало идеальным, но совершенно точно заметно улучшилось. Шагая рядом с вереницей навьюченных яков, Цыбиков с облегчением думал, что вскоре покинет утомившее его высокогорье и вернется обратно в Петербург, к специфическому, но вполне привычному климату, с его дождями, белыми ночами и небом, остающимся серым на протяжении большей части времени. Впрочем, наличие солнца, как уже понял Гомбожаб, не являлось залогом хорошего самочувствия: в Тибете солнца было безумно много, но никакого облегчения оно не дарило.