Дарья Истомина - Леди мэр

Я не знаю точно, как это было.

И где Люду застрелили. Под ухо, прямо за баранкой.

На переезде тормознули?

Или позже?

Уже над Волгой, на том обрыве?

Потом сынок в своих показаниях сказал, что предлагал папаше:

— Пап, может, хоть приемник выдернем?

— Я тебе выдерну!

— Слушай, там же пацанка. По-моему, еще живая.

— Заткнись! Покатили.

«Фиат» медленно прополз к обрыву, пофыркивая мотором. Они помогали ему, толкая сзади.

Он рухнул с высоты в черную ночную воду. Тут была мощная карьерная ямина-промоина, из которой когда-то лет десять сосали строительный песок.

Потом они закуривают.

А мы с Ташей и не знаем ничего.

И еще очень долго не узнаем.

Долго.

Очень.

Пуля-то назначалась мне…

Моя она была.

Та пулька…

Я всегда пыталась понять, как ведет себя и что чувствует человек, который убил. Или приказал убить. Что, в общем, почти одно и то же.

Это у меня началось еще с первых покушений на Туманского.

Про старца я точно знаю, что наутро он отправился в храм.

Я пару раз наблюдала, как он ходит в нашу церковь.

Отстояв службу, хромает со своей клюкой на выход, не замечая прочих низменных молящихся, возле служки со свечами, иконками и прочим неизменно останавливается, бросает на поднос деньги, вынимая из затертого, как лапоть, бумажника…

Ну и как на этот раз было?

Тоже отслюнил?

Конечно!

— На подаяния скорбным. Убогим тож. Отцу Паисию передай, чтоб зашел ко мне… Насчет колоколов.

— Спаси вас Господь, Фрол Максимыч.

— Сам себя не спасешь — Господь не озаботится. Запиши там… Во здравие… Мое… Всех моих, ныне при мне пребывающих. Симки, Серафимы то есть. Кыськи — Кристины, Зиновия, отпрыска Григория… Гришки… Все своя кровь. Остальных… Ты же знаешь. По тому же списку.

— За упокой будем?

— А как же. Родителей Максима да Пелагею, супругу мою Розу, Маргариту, дочечку нашу незабвенную. Ну, по старому прейскуранту. Добавь только новопреставленную… Лизавету.

— Это которую Лизавету?

— Там разберутся, которую…

Ткнув в небеса перстом, он крестится на иконы и, как и положено, пятясь задом, покидает церковь.

Там я его и вижу.

Как он выходит на паперть, надевает беретик, берет свой неизменный потертый чемоданчик, палку, вскидывает голову и… столбенеет.

Я-то к нему не приглядываюсь поначалу, у меня свои разговор с молодым священником.

А вот он первым и видит, что со стариком Щеколдиным что-то не так.

Тот бочком-бочком, как-то косо, как краб, сходит со ступенек, ловя воздух широко раскрытым ртом, и падает вверх лицом, взирая на небо мутнеющими глазами.

Мы со священником бежим к нему, приседаем.

Кажется, меня он узнает, но не говорит, а мычит и булькает горлом.

Я разбираю странные слова с трудом:

— Кто… же… тебе… ворожит?..

— Фрол Максимыч, вы меня видите? Узнаете? Как вы, а? — Я расстегиваю ворот его застиранной рубашки. — Ну нельзя же так… пугать. Как же мы без вас-то? Без вас никак.

— Про что он?

— Бредит. Только бы опять не отключился. У вас тут телефон есть? «Скорую» вызовите. Зовите Лохматова.

— Уберись…

Фрол Максимыч, собравшись с силами, отталкивает меня. И даже поднимается, пошатываясь. Но хватается за сердце и присаживается на корточки, тупо глядя в землю.

— Ну что вы стоите? Я же сказала «скорую», — ору я на попика.

Днем доктор Лохматов, стоя на подоконнике, заканчивает стеклить выбитое окно, шуруя замазкой. Гаша помогает ему. Я стучу на дедовом «ундервуде».

— Ну и что с этим крокодилом случилось? — злорадничает Гаша. — Чем этот подлюк заболел?

— Для врача крокодилов нет. Все пациенты одинаковы. А в его возрасте есть одна болезнь, Агриппина Ивановна, называется — старость. Хотя к нему это почти не относится: крепкий старикан. Но, похоже, его достал какой-то мощный шок. Как мешком по голове. Я ему вкатил в задницу дозу как на слона. Пусть в палате отоспится.

— Мог бы и не просыпаться. Невелика потеря. А тебя чего в церкву понесло, Лизка?

— Спрашивала, нельзя ли мне у них на паперти прием населения вести. Оказывается, нельзя. Мирское дело. Богу Богово, а мне выкручивайся как можешь. Не мешай. Мне еще штук двадцать под копирку объявлений шлепать.

— Ты что? И впрямь машину продашь? Она молчит чего-то. И не позвонила даже.

— Ну не до нас Людмиле, вот и молчит. Да черт с нею, с машиной. Ничего! Я все продумала. Сделаю я бабки! Подумаешь!

Я даже хохочу, а они уставились на меня обалдело, и я вижу — думают, что я свихнутая уже…