Пип Уильямс - Потерянные слова

Лиззи сидела за столом, когда я вернулась. Из наших чашек шел пар, а возле тарелки с бисквитами лежали ножницы.

— Чтобы вырезать листочек нужного размера, — объяснила Лиззи.

Когда я все приготовила, она начала говорить. Мне вспомнились старая Мейбл и другие женщины и то благоговение, с которым они относились к записи своих слов. Что заставляло их сидеть с ровной спиной и обдумывать каждую фразу? Почему их это так заботило?

— Bostin , — сказала Лиззи, мягко произнося букву n . — Это значит милый .

Она чуть покраснела.

— Можешь сказать его в предложении?

— Могу, но ты должна написать под ним имя Наташи.

— Конечно.

— Лиззи Лестер — моя bostin mairt.

Я заполнила один листочек и вырезала другой.

— А mairt ? Что это значит?

— Подруга, — ответила Лиззи. — Наташа — моя подруга, моя mairt .

Я на слух написала слово и представила, с каким удовольствием положу новые слова в свой чемодан. Давно я о нем не вспоминала.

Завтра мы должны уезжать из «Кобблерс Дингл». Я буду скучать по зеленым волнам холмов. Когда мы сюда приехали, тишина казалась мне угнетающей, а собственные мысли — слишком громкими. Однако тишина была ненастоящей: долина гудела, пела и блеяла. Она выслушала мои мысли и поспорила с ними, и, когда я достигла мира в душе, я стала слушать ее звуки, как слушают музыку или священное пение. Их ритм утешил меня и принес покой моему сердцу.

По мнению Дитте, я чувствовала себя лучше. Она постоянно писала мне письма, но я ей отвечала не всегда, особенно поначалу. В последнее время у меня вошло в привычку снова писать ей. Очевидно, это и стало признаком моего выздоровления. Другим доказательством тому, как сообщила Дитте, стало неожиданное письмо от Лиззи.

Миссис Ллойд пишет это письмо. Как хорошо, что Лиззи попросила об этом. Она хочет написать следующее: «Все здесь очень высокое, глубокое и бесконечное. Возможностей покончить с собой — полно. Но Эсси, похоже, даже не пытается и каждый раз возвращается домой». Жаль, что не все люди выражаются так прямо.

Мне действительно было лучше? До Шропшира я чувствовала себя как на эшафоте: уберут подмости Скриптория — я упаду и разобьюсь. Сейчас так не казалось, хотя в моей душе была трещина и я подозревала, что она уже никогда не исчезнет. Я вспомнила, как миссис Ллойд впервые пришла к нам на чай и Лиззи извинялась перед ней за треснутую чашку.

— Из-за маленького скола чай не прольется, — сказала миссис Ллойд.

В наш последний день небо порозовело — как прощальный подарок, подумала я. Лиззи устроила пикник с сыром, хлебом и маринованными огурчиками миссис Ллойд. Мы расположились на лужайке рядом с домом.

— Божественное место, — сказала она, не отрывая взгляд от Венлок-Эдж.

— Ты действительно так думаешь, Лиззи?

— О, да. Я здесь Бога чувствую больше, чем в церкви. Здесь мы все как будто без одежды, без мозолей на руках, которые указывают нам на наше место, без акцента и слов. Ему все это неважно. Для него имеет значение только то, что находится у тебя в сердце. Я никогда его так сильно не любила, как должна была, но здесь у меня получилось.

— Почему это? — удивилась я.

— Наверное, потому что здесь он впервые меня заметил.

После ее слов мы долго молчали. Пробившись сквозь облака, солнце медленно садилось за Венлок-Эдж и видневшийся позади него Лонг-Мынд. Они казались тенью друг друга.

— Как ты думаешь, простит ли он меня когда-нибудь?

Это была всего лишь мысль, но я поняла, что сказала ее вслух.

Лиззи молчала, и Лонг-Мынд наконец проглотил уходящее солнце, оставившее после себя пейзаж синих холмов. Когда Лиззи встала и ушла в дом, я поняла, что нуждаюсь в прощении не от Бога, а от нее. Я представляла, в каком затруднительном положении она находится. Ей хотелось бы подбодрить меня, но она не могла соврать перед лицом Господа.

Гул, стоявший у меня в ушах после Ее рождения, тень в моих глазах, тупая боль в руках, ногах и груди — все сразу ушло. Я могла слышать, видеть и чувствовать с такой остротой, что у меня перехватило дыхание и я испугалась. Мне стало холодно, и я задрожала. В воздухе пахло дымом. Я слышала пение птиц, зовущих своих родных в гнезда. Их пение было таким чистым, как перезвон церковных колоколов. Мое лицо было мокрым от слез утраты, любви и сожаления. И в эти чувства вплелась нить постыдного облегчения.

Лиззи вынесла плед, связанный из ниток цвета осеннего леса. Она накинула его мне на плечи и подоткнула своими сильными руками.