Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Когда она собирала прошедшие годы в логические последовательности, земля не так уходила из-под ног. Вышел сборник новелл, потом год в Севилье, попытка (и провал) написать то, что она называла своим bildungsroman [35]. Год после Севильи, когда она вернулась в Нью-Йорк, принимала все приглашения – чтения, конференции, интервью, круглые столы – и познакомилась с Таком. Следующий год, когда Так заставлял ее отказываться от всех приглашений, потому что она писала (наконец-то!), и следующие два года (все еще писала), когда приглашать перестали. Год, когда она отложила то, что начала называть «духовным взрослением», и стала работать на Пола Андервуда, потому что давно потратила аванс. Год, когда отбросила это и вернулась к bildungsroman’у. Удар у Такера и его последствия – два года, когда она за ним ухаживала, любила его и не писала. Его смерть и год, который она прожила, сломленная горем, в попытках все-таки спасти роман (ставший теперь сочетанием первого и второго, не-очень-духовной громоздкой катастрофой взросления). Прошлый год, когда она отказалась от романа навсегда. Одиннадцать лет жизни, разбитого сердца, работы и неудавшихся абзацев – если разложить их вот так, все казалось не таким необъяснимым, но что она делала каждый день? Как столько лет, состоявших из стольких дней, ушли, не оставив ничего, что можно было бы предъявить, кроме работы в «Пейпер Файберз» ? Ни солидной зарплаты. Ни детей. Ни пары. У нее даже паршивой домашней зверушки не было.

Когда умер Такер, она собралась освободить квартиру. То был единственный раз, когда она попросила Франси о досрочной выплате из «Гнезда», единственный раз в ее жизни, когда она вообще подумала о «Гнезде». Она остолбенела, когда ей позвонил юрист Такера и сказал, что квартира теперь ее. Чистое владение, без ипотеки. Так о ней побеспокоился; он с презрительным сомнением относился к неясной юридической и финансовой структуре «Гнезда».

– Если тебе и в самом деле причитается траст, должны быть какие-то финансовые бумаги, какой-то душеприказчик помимо твоей рехнутой мамаши, кто-то, кто защищал бы твои интересы.

Она смеялась над Такером.

– Ты не понимаешь, о ком говоришь. Так устроена моя семья.

Что ж, он оказался куда прозорливее, чем она могла вообразить. Но благодаря ему ее не волновало, как и когда Лео вернет ей деньги. Квартира была ее гнездом, в прямом и переносном смысле. Она могла остаться здесь навсегда и прожить на небольшой доход. Могла ее продать, переехать в какое-нибудь жилье подешевле и спокойно жить много лет. Ее семья не знала, что квартира принадлежит ей; это никого не касалось.

Беа не задумывалась о сумме, завещанной ей Такером, – почти точь-в-точь равной части аванса, которую ей в итоге пришлось вернуть издателю. Она предпочитала считать это тревожным, но счастливым совпадением, а не тем, что знала в глубине души: Такер видел в ней что-то, что она сама признать не могла.

В сегодняшнем сне Такер пытался сказать нечто важное. Он яростно царапал что-то рабочей рукой на клочке бумаги, а Беа не могла разобрать слова, открыть глаза и сосредоточиться. Она не впервые задумалась о том, как бы ему пришлась ее новая работа. Ей казалось, он бы одобрил.

Она встала и начала наводить порядок на столе: стопки блокнотов, россыпь перьевых ручек и два пузырька чернил; мотки мериносовой шерсти и ручное веретено. Беа хотела связать варежки для близняшек Мелоди, у нее была пара мыслей о том, какой выбрать узор. Она взяла пластиковый пакетик с травой и листы для самокруток. На мгновение задумалась, не притвориться ли, что сегодня все еще воскресенье, не накуриться и не провязать ли весь день. Можно было позвонить на работу и сказаться больной; Полу было все равно. Но нельзя. Она так не делает.

Наконец-то включилась батарея. Беа взяла со стола «Избранное» Эдны Сент-Винсент Миллей [36]; эту книгу она читала с тех пор, как однажды проснулась, думая о Таке и стихах, которые он любил. Пальцы у нее так окостенели, что она уронила все 758 страниц, и книга приземлилась на неровный деревянный пол со стуком и здоровым эхом. Беа не успела даже собраться с силами, как сосед снизу принялся стучать в пол шваброй. Он, наверное, носит швабру с собой по квартире, подумала Беа. Наверное, спит с этой чертовой шваброй. Он вообще спит? Или просто сидит наготове, сжимая свою швабру, ждет, когда Беа нарушит его звуковые границы?

– Виновата, Гарри, – прокричала она в батарею.

Виноватой она себя не чувствовала. Она не любила Гарри, семидесяти-с-чем-то-летнего вдовца, который всегда жил этажом ниже. За годы она выяснила, что его легко утихомирить постоянным потоком устных извинений. Чем меньше внимания она обращала на его стук, тем чаще он лупил шваброй в потолок. Он стучал, когда она роняла яблоко, когда проходила два шага в сапогах на наборных каблуках. Гарри был неприятным, но она понимала, что он одинок, что этот их ритуал его утешает, связывает шумы ее жизни с его тишиной и что, даже если связывала их только неустанная жалоба и извинение, это взаимодействие по требованию его успокаивало.