Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

– Не знаю.

По другую сторону занавески что-то происходило. Казалось, родители спорят по-испански, а переводчик пытается вмешаться.

– По-моему, хорошего ждать не приходится, – сказал он.

Беа положила руку Лео на спину, и он прислонился к ней. Она сделала Джорджу знак подойти поближе и тихо, быстро заговорила, чтобы не успеть передумать:

– Я еще кое-что услышала.

– Что? – спросил Джордж.

– У родителей нет документов.

Джордж улыбнулся впервые с тех пор, как приехал в больницу.

– Вот это уже куда лучшие новости. Молодец. – Он указал пальцем на Лео: – Тебе это все равно обойдется в чертово состояние, но я смогу этим воспользоваться.

С той стороны занавески поверх все продолжавшейся перепалки послышался голос Матильды, прозвучавший громко и настойчиво:

– Tómelo, Mami, tómelo!

Tómelo. Заберите. Заберите ногу. Потом переводчик заговорил с хирургом:

– Они хотят, чтобы вы ампутировали ногу.

– Думаю, это верное решение, – сказал хирург. – Будет чистый разрез. Оставим как можно больше кости.

Утро, западная Шестьдесят шестая улица. Беа сидела в предрассветной темноте, обеими руками держа чашку ромашкового чая, и дожидалась, пока тепло любимой кружки – она ее купила в том одиноком году, когда сдалась во время публичного сбора средств на радио и объявила о вознаграждении, – согреет ее окостеневшие пальцы. Кухонный стол стоял на «зимнем» месте, неловко втиснутый в угол; он отчасти перекрывал дверь в гостиную, но был достаточно далеко от наружной стены и двух щелястых окон, выходивших на вентиляционную шахту, населенную неприятным количеством голубей и бог знает сколькими грызунами. Беа понимала: ей повезло, что у нее в кухне есть окна, вообще повезло, что у нее достаточно большая кухня, чтобы поставить стол, но изоляции от подъемных окон было как от полиэтиленовой пленки. Изношенное дерево разбухало в летнюю жару, слои старой краски и замазки становились тягучими и клейкими, и окна невозможно было открыть. Зимой дерево усыхало, пропуская внутрь возмутительно много холодного воздуха. Сидя в громоздком свитере поверх ночной рубашки, Беа ждала характерного шипения и стука батареи, означавшего, что уже 6.30 и всего через десять минут комната прогреется до приличного состояния. Она встала слишком рано; было холодно.

Беа не могла спать по двум причинам. Первой была ужасная вечеринка у Селии. Вторая, несомненно, была непосредственно связана с первой: ей приснился грустный сон про Така. Она нечасто видела его во сне, и это было хорошо, потому что снился он ей обычно напряженным и расстроенным. Во сне Такер не мог говорить, точно как в конце жизни, после удара. Иногда он что-то записывал во сне, но она никогда не могла прочесть что – то слова расплывались, то она умудрялась куда-то задевать бумажку, а в редких случаях ей удавалось прочесть, что он написал, но она ни разу не смогла утром вспомнить, что там было. Иногда сны не отпускали Беа весь день, из-за чего она становилась беспокойной, дерганой и мрачной. Как сегодня. Она думала, почему отношения, в жизни дававшие столько сил, такие ровные, во сне оказывались такими сложными. Она решила, что Такер представляет ту часть ее бессознательного, которая сражается с процессом письма, и это было для нее совершенно логично: почему нечто в самой глубине ее мозга и души ухватилось за Такера как за верное средство, чтобы выразить ее неудовлетворенность самой собой. Его не было в живых уже почти три года, а она все еще постоянно о нем думала, в основном о том, каким он был, когда они познакомились, как стоял перед аудиторией, читал стихи студентам, завораживая их своим звучным голосом, голосом, так жестоко отнятым у него в конце жизни.

Беа пошла на занятия к Такеру после того, как вышла ее книга, после года в Севилье, где почувствовала, что совсем потерялась и плывет по течению, а потому ничем особенно не занималась, просто сидела в барах, где подавали тапас, курила и потягивала херес, упражнялась в испанском и отправляла смешные открытки друзьям. Она вернулась домой с почти свободным испанским, но с пустыми руками в смысле количества слов.

– Может, пойдешь на писательскую группу или курсы? – предложила Стефани, еще ни о чем не беспокоясь.

– Курсы?

– Не на курсы прозы, что-нибудь другое. Поэзия. Документалистика. Просто чтобы смазать шестеренки. Может оказаться весело.

– В смысле, пойти в Новую школу [34] Частный университет в Нью-Йорке. и записаться на «Введение в поэзию»?