Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

Пока она стояла, завороженная струением околоплодной жидкости по склону тротуара из голубоватого песчаника (первый и, как окажется, последний момент, который ей повезло наблюдать хоть с каким-то присутствием духа), ее накрыла первая волна схваток, настолько затяжная, что Стефани задохнулась, перегнулась пополам и с изумлением услышала свой отчетливый стон.

« Так , – подумала она, – судя по всему, ожидается жесткач ».

Когда боль отступила и Стефани попыталась продышаться, чтобы двинуться к дому, за первой волной схваток нахлынула вторая, оказавшаяся – Стефани не понимала, как у нее вообще получилось это заметить, но все же – чуть сильнее и продолжительнее первой.

Вторая волна улеглась, и Стефани решила постоять и подождать. Ничего. Она вынула из кармана телефон и включила секундомер, чтобы засечь, сколько времени проходит между схватками. Все происходило так быстро. Она осторожно тронулась с места, и, когда дошла точно до окон гостиной Томми, накатила третья волна. Стефани обеими руками вцепилась в кованую решетку, и у нее вырвался такой первобытный крик, что она сама испугалась; казалось, ее разрывает пополам.

Томми любил рассказывать эту часть истории – как услышал Стефани раньше, чем увидел.

– Трое детей, – говорил он. – Этот звук мне знаком. Ох, уж он-то мне знаком.

Он выбежал из дома и сумел завести Стефани по ступенькам внутрь (четвертая и пятая схватки). Попытался устроить ее на полу (шестая).

– Только не на коврике! – закричала она.

Он помчался наверх за простынями и одеялом, чтобы завернуть ребенка: в больницу они явно не успевали. Ножницы из ванной. Перекись? Не повредит. Он сделал шаг в сторону спальни, думая, что и подушки будут кстати, когда услышал, как взвыла Стефани.

А Стефани внизу просто пыталась контролировать дыхание. Черт! Почему она не уделила больше времени дыханию? Не тренировалась? у нее не получалось справиться с дыханием, не получалось опередить боль. Она села на полу гостиной, достала телефон и после краткого нервирующего разговора, во время которого у нее дважды были схватки, ее врач сказал:

– Так, я кладу трубку и высылаю к вам «Скорую».

Она не успела даже посмотреть на часы – а она знала, что все идет совсем не как нужно, слишком быстро; пришла пора тужиться.

– Томми? – взвыла она. Да где он? – Я буду тужиться, пора.

– Нет, нет, нет! – заорал сверху Томми. – Никаких потуг! Ни в коем случае.

Но сказать ей «не тужься» было все равно что сказать «не дыши». Само ее тело тужилось, отказывалось не тужиться . Она потянулась, лежа на полу, и стащила с дивана кашемировое одеяло. С улицы доносилась сирена, но для «Скорой» было слишком рано, и Стефани понимала, что никуда она не едет. Она попыталась вспомнить, учили ли ее тому, что надо делать, когда ребенок выйдет. Ей придется резать пуповину? О господи. А послед? Что ей, твою мать, делать! Схватки шли сплошь, одна за другой; непрекращающееся цунами давления, не продохнуть; каждую секунду ей казалось, что все органы пытаются покинуть ее тело в едином дружном порыве. Она задрала свою юбку для беременных, умудрилась стащить трусы и положила рядом с собой на пол кашемировое одеяло.

«У ребенка должно быть все самое лучшее», – подумала она, надеясь, что потом вспомнит, что была достаточно адекватна для шуток.

Она пыталась справиться с потребностью тужиться, но понимала, что уже проиграла. Ее тело делало то, что считало нужным, и было совершенно ясно, что ее задача – подчиниться. Томми спустился и сгрузил возле ее головы кучу вещей, а теперь мыл руки на кухне. По крайней мере, она так думала. Она потеряла счет схваткам. Потеряла счет времени. Ей показалось, что она чувствует, как что-то выходит, но разве так могло быть на самом деле? Не могло, нет. Она вспомнила, что надо пытаться дышать коротко и резко – ха, ха, ха . Бесполезно. Она сунула руку между ног и нащупала голову своей дочери, скользкую и мокрую, шероховатую от волос. Ее дочка спешила.

– Томми! – завопила она в сторону кухни. – Она выходит!

Ее дочь прибыла.

Трех вещей в этой жизни Пол Андервуд тщательно избегал: пляжей, плавсредств и так называемой уличной еды. Он искренне не любил пляжи, ему не нравились ни песок, ни жгучее солнце, ни долетавший временами гнилостный запашок морских обитателей, ни хваткие усоногие, цеплявшиеся за скрученную бурую, инопланетную, покрытую мурашками водоросль. Определенные исключения он был готов сделать. В прохладный пасмурный день, желательно зимой и лучше при ветре с берега, его можно было убедить прогуляться вдоль моря – ради настроения, если, допустим, в конце предполагалось вознаграждение в виде миски чаудера или ведерка моллюсков на пару. Но при других обстоятельствах? Спасибо большое, но спасибо, нет. Он так и не научился плавать и цепенел при виде любых морских судов, от каяков до круизных лайнеров. (Водить он тоже не научился, так что перспектива оказаться на корабле с застопорившимся двигателем тревожила не меньше.) А в уличной еде была неприемлема и отвратительна сама концепция: сальная тележка сомнительной санитарии, картонные тарелки, терявшие прочность раньше, чем успеваешь доесть, необходимость есть стоя, заляпывая руки или брюки, и как обращаться с напитком, не говоря уже о приборах и салфетке? Пол не одобрял даже ужинов на открытом воздухе – в чем смысл, если поблизости есть совершенно замечательное помещение без насекомых и с кондиционером? Уличная еда – все равно что ужин на веранде минус приятные излишества вроде стола и стула. Другими словами, минус цивилизация.