Рои Хен - Души [litres]

– Не интересуюсь, – сказал ростовщик.

– Книге сто лет, да вы только взгляните на этот великолепный колофон. Я привез ее с собой из Вероны…

– Что случилось? Банко Россо закрылся? Банко Неро разорился? Подожгли Банко Верде?

Три упомянутых банка на Кампо-дель-Гетто-Нуово предлагали ссуды на более приличных условиях, однако проявляли меньшую гибкость в своей кредитной политике. А кроме того, отличались между собой цветом расписок.

– Мне нужна ссуда… такая, о которой бы не было никаких записей. Нигде, такого рода… Нельзя, чтобы жена…

– Меир, когда вы только приехали в Венецию, я соглашался брать у тебя книги в залог, потому что семье твоей нужны были деньги, а теперь у меня в чулане целая библиотека из твоих книг. Еще подумают, что я тебя ограбил. Дай-ка нам закрыть лавку и пойти домой, этот день и так уже тянется точно целая неделя.

Меир Бассано словно прирос к земле и завыл:

– Все ваша Венеция виновата, – он утер нос большим грязным платком, – эти каналы будто в голову мне затекали и вымыли из нее весь раз… Дурак, экий дурак. Какой же я дурак! – Он ударил себя в грудь слабым кулачком.

Гедалья тихо собрал гири с весов, сложил в маленькую медную шкатулку.

– Кто не умеет смеяться – учится плакать, – процедил Саломоне, обращаясь к сыну.

– Да какой тут смех! – заорал Меир Бассано. – Мне подстроили ловушку! Я шел домой из печатни, и тут мне в ноги пала чернявая женщина, не куртизанка, нет, в приличном платье и с платком на голове. А глаза в слезах. Она что-то сказала на языке, который и черти не разберут, прижала руки к груди и показала на террасу позади нее. Я подумал, что она попала в беду, и пошел за ней. Можете смеяться сколько хотите, но Господь свидетель, не было у меня никаких тайных помыслов! Я женатый человек, господин Альгранати, у меня дочери, если я хоть мизинцем до нее дотронулся, да оторвет мне его Сатана!

– Может, ты дотронулся до нее не мизинцем… – пробормотал Саломоне. Ему доставляло удовольствие измываться над несчастным.

– На лестнице на второй этаж на меня набросились трое разбойников… Разве они кого пожалеют, эти турки?!

– Это были турки? – спросил Саломоне.

– Нет… армяне.

В те времена “турки” были проклятьем у всех на языке, почти как “евреи”.

Меир продолжал:

– Они угрозами выпытали у меня, как меня зовут и где я живу, дело-то с кинжалами не хитрое. Если я им не заплачу, прямо сейчас, за прикосновение, которого не было, они доберутся до моей жены и дочерей. Если не согласны взять книгу… возьмите вот это!

Меир Бассано вынул из кармана кольцо. Это было настоящее произведение искусства, из тех, что сегодня выставляют в музеях за толстыми стеклами, а олигархи, любители иудаики, готовы отвалить за такое небольшое состояние. На серебряном ободке возвышалась маленькая копия Иерусалимского храма, с колоннами и башенками, – изощренная работа искусного ювелира. Легким движением пальца двери маленького храма открывались, выставляя на обозрение буквы “мем” и “тет” – “мазаль тов” (удачи вам). Подобные тяжелые кольца надевали лишь на свадебных церемониях. Нередко такое кольцо служило целой общине. Наверняка оно хранилось в роскошной шкатулке, что и позволило Меиру Бассано с легкостью “позаимствовать” его, вдали от взыскующих глаз.

На улице уже совсем стемнело. Воздух в лавке словно загустел. Выложив кольцо перед ростовщиком, Меир Бассано вдруг весь поник. Маленькие его глазки устремились к какому-то незримому окоему. Сухо, как человек, уже содеявший самое плохое из всего, что только мог, он сказал:

– Этим кольцом я обручил свою жену. Если вы его не возьмете, я в канал прыгну! Да, так и сделаю, пойду и утоплюсь.

Человек, который оставляет священную вещь в лапах ростовщика, очевидно, дошел до пределов отчаяния. Саломоне быстро осмотрел перстень и кивнул. Гедалья, несколько сомневаясь, открыл было гроссбух, однако отец махнул рукой, напомнив ему, что речь идет о ссуде без записей и расписок. Как говорится, что плохо лежит, на то и вор глядит, а Саломоне, как было сказано, досталась воровская душонка. Кто прибрал к рукам гребень, приберет и перстень.

Господь подвергает тебя испытанию изо дня в день, размышлял Гедалья, и изо дня в день ты не выдерживаешь этого. Тебя поставили меж двух грешников: Саломоне, согрешающим делом, и Меиром, оступившимся в помыслах. Быть может, тебе следует исправлять себя путем исправления ближнего твоего, – тебе, кто неведомо почему чувствует себя испорченным до мозга костей, тебе, брошенному в этот мир крутящейся игральной костью, еще не упавшей ни на одну сторону, тебе, кого в снах колют шишки. Гедалья читал себе мораль, терзаясь и взмывая в поэтические высоты, но ничего не предпринял.