Рои Хен - Души [litres]

– Я слышу, что ты за компьютером. Открывай!

Что главное, э-э… Простите, я хотел сказать… Мне сейчас дурно станет, главное – это…

– Открой немедленно, слышишь?!

Уже многие годы моя жизнь выглядит как этот день, который я вам описал. Сигареты, ванны, свары, часы напролет, когда ты только пялишься в окно, лепешки с затаром. Настоящая жизнь – сырье для телесериалов; грезы и кошмары – сырье для литературы. Быть может, я описывал вам свои грезы и кошмары. Но кто знает, когда человек бодрствует, а когда грезит?

– Гриша!

Я не жил. Не проживал эту жизнь. Я просто присутствовал в ней. А другие жизни? В них я жил?

Дар ли жизнь или наказание? Не то чтобы я до сих пор не задумывался об этом. Как раз задумывался. Есть люди, которые получают что-нибудь в подарок и тут же просаживают его. Используют напропалую, и он скоро истрепывается и блекнет. Есть же такие, которые хранят подарок, не распаковывая, из скупости, или из страха, или в ожидании подходящего момента. И никогда не разворачивают. Но есть и мудрые – те умеют наслаждаться им в меру, каждый раз понемногу. У них-то он и хранится дольше всего, долгие-долгие годы. Если, конечно, жизнь – это дар, а не наказание.

– Ну… что это такое, Гриша… Я сейчас дверь вышибу!

Вышибай, вышибай, чудовище. Кажется, это и вправду мой последний день. Тоже мне трагедия, ну станет в мире одним толстым лысым мужиком меньше. Великое дело! Отчего же так давит в груди? Умру и снова появлюсь на свет, если только… Она была права, эта стерва. Она была права. “Все – метафора, жизнь бывает только один раз”. Кто самый большой глупец в мире? Тот, кто верит собственной лжи. А я что же, действительно лгал все это время? Скажите мне вы, души, я вам лгал? Куда же, к чертовой матери, подевались… Даже осужденному на смерть позволяют выкурить последнюю сигарету!

Я вам с самого начала говорила, уж как просила прекратить это читать, ну так и еще раз скажу. Тут уже не до смеха, мой сын в психотическом состоянии. Нельзя его подбадривать, сейчас ему не нужно писать для дорогих душ, сейчас ему нужно открыть дверь дорогой мамочке, а иначе с ним случится что-то ужасное.

– Что ты там делаешь? – спрашиваю я, когда за дверью воцаряется неприятная тишина. – Чувств лишилась?

– Я пишу, – отвечает она по-русски.

– Что?.. Кому? – продолжаю я на иврите.

– И я могу быть стенографисткой нашей жизни.

Я заглядываю в замочную скважину и вижу, что она черкает ручкой по бумаге.

– Ты просто ужас, а не женщина, знаешь?

Души дорогие, то, что вы со мной, – это явный знак, что вы предпочли ей меня. Быть может, во всех моих фантазиях вы узрели тень истины, порой и во лжи есть… Как тот Аман, про которого все думали, что… Нет, на самом деле там не было Амана, однако… к черту…

Я сейчас последних сил лишусь, умоляю вас, это не обычный ребенок, прошу вас, не слушайте его. Я сердцем чую, что он хочет сделать с собой что-то нехорошее, прислушайтесь к материнскому сердцу…

– Сделай мне одолжение, – прошу я ее, между прочим и для того, чтобы она прекратила писать. – Просунь мне сигаретку под дверь.

– Выйди из комнаты – получишь столько сигарет, сколько твоей душеньке угодно.

– Ну дай же сигарету, хватит!

– Выходи!

– Ах, так! Забудь. Проехали.

Она стучит по двери открытой ладонью, потом царапает ее ногтями, потом слышится еще какой-то глухой стук, верно, она прижимается лбом к облупливающейся краске. Меня сотрясает дрожь. Я не смогу продолжить…

С ума можно сойти. У Гриши в комнате тишина. Ежели он что-то с собой учинил – вина падет и на ваши головы, души.

В окнах четвертого этажа того и гляди грозящего обрушиться яфского дома средиземноморской ночью появляются двое, каждый в своем окне.

В левом – том, у которого жалюзи открываются наружу, – стоит мужчина почти сорока лет, губы у него стиснуты. Порыв ветра треплет кольцо кудрей вокруг его лысины. Он почесывает недельную щетину. Глаза его тусклы, как у несвежей рыбы, однако мысли – ясны, хотя и мрачны.

В правом окне, там, где раздвижные рамы, пазы которых забились песком, листьями, пылью и сигаретным пеплом, а часть реек жалюзи погнулась, стоит женщина в поношенном, но чистом домашнем платье, голубом в белую крапинку. Из глаз ее текут слезы, строго по одной – как раствор из капельницы.

Мужчина в левом окне издает короткий жалостный стон. Неуклюжим движением он ставит на подоконник круглое колено, а вслед за ним затягивает наверх и все свое тяжелое тело. Довольно одного взгляда вниз, как у него начинает кружиться голова, он наклоняется вперед, вцепляясь в подоконник черными ногтями.