Дмитрий Глуховский - Текст

Петя не портился, он пах снегом, крошеным бетоном и ржавчиной; мертвечины никакой в его запахе не было. Холодные дни стояли и морозные ночи, хранили его бережно.

Господи, Петя.

Это ты? Тот, за кого я дела веду? Тот самый, кто меня тогда на танцполе решил смести? Тот, кого я насмерть убил?

Хазин смотрел с интересом твердыми глазами в близкую стену.

– Ой, Вадик, смотри, тут люк открыт! Осторожно, когда выезжать будешь!

– Гастарбайтеры гребаные оставили… Надо закрыть, наверное? А то свалится кто-нибудь.

– А там внизу никого нет?

– Але! – аукнуло в колодце. – Тут есть кто-нибудь?

Перестал дышать, белые руки спрятал под себя. Если у этого мужика в машине есть нормальный фонарь, Илье хана.

– Никого. Давай, правда, задвинем.

А сможет потом Илья открыть его изнутри?! Как?

Крикнуть им, полезть наверх? А вдруг начнут светить, спрашивать, увидят… Нет. И остался лежать ничком, тихонько, как будто убитый и сброшенный вниз.

Мужик запыхтел, заскрежетало железо, застонало, громыхнуло, вставая на место; и вместо жиденькой темноты, которую Илья уже научился просматривать без фонарика, колодец сверху донизу залило черным мазутом. От души тебе, блядь, добрый человек.

Эти двое запечатали его внизу, и сами словно остались сторожить: через крышку приходили обрывки уговоров и смешков, подниматься было нельзя. Илья осторожно зажег телефон, пошевелился.

А если мы с тобой тут вдвоем останемся, Петя Хазин?

Я это, кажется, заслужил?

Ну приподнимись чуть-чуть, что там у тебя в левом кармане? Ничего, сто рублей. Полез ему в штаны: в задние карманы, в передние. Кошелька не было. Ключ от машины, ключ от дома.

Стыдно почему-то мне, Петя. Стыдно тормошить тебя, стыдно обирать. Глупо, что стыдно, а правда.

Мне сегодня твой отец такую вещь сказал. Тебе сказал то есть. Сколько можно мусолить историю со студентом, в таком вот духе.

Тебе разве не насрать было, что ты меня переехал? С родителями это обговаривал. Получал за меня старлея – сомневался? Что в тебе проклюнулось тогда? А? Ну намекни как-нибудь, если говорить не умеешь.

Снаружи вверху все болтали, все мялись.

Нужно было забраться в нагрудный карман, но Петя руки к себе прижал как-то странно, мешал Илье. В судорожных замерзших мышцах у Хазина сидела нечеловеческая сила, перебороть его и отвести руки у Ильи не получалось никак.

Ты неужели жалел, что меня списал из молодости?

Я ведь тебе посторонний был. Сор в глазу, грязь на ботинке.

Голоса снаружи иссякли, чмокнули, кажется, двери у внедорожника, завелся мотор – но работал не громче и не тише, холосто. Целовались они там в машине, что ли?

Сколько ему тут сидеть?!

Вспомнил Петю последней ночью. За минуты до того, как он его подозвал. С упирающейся прошмандовкой, с телефоном в руке. Пьяным, обдолбанным. Запутавшимся. Четвертованным родными. Глушащим себя спиртом и порошком. Непрощенным и не собирающимся ни у кого просить прощения.

Не вовремя я тебя забрал, Петя.

Не вовремя выдернул тебя. Все эти провода, которые к тебе от ста людей шли, накалены от напряжения. Столько у тебя осталось дел. Столько разговоров.

Ну, я не знал. Я не нарочно.

Знаешь, чувак, я тебя понимаю. Какие у тебя были шансы-то стать нормальным человеком с таким батяней? У которого все друг друга только жрут и жрут, у которого ни за добрые дела, ни за злые ничего человеку не будет, а будет только за слабость и неловкость, который только хочет, чтобы перед ним на задних лапках служили, черт знает, от чего, может, от того, что он сам когда-то в казарме в Уссурийске своем на задних лапках танцевал перед дедами, и видишь, как ему это пружину закрутило, на всю жизнь, или не это, а хер его поймешь, что, от чего такое бывает, что пока человека не согнешь, не успокоишься, вот он и тебя гнул, гнул, чтобы все было по его: ментовка, звания, генеральская дочь, вот такой для тебя хотел лучшей жизни, думал, ты солдатик, скрученный из медной проволоки, каких он там у себя в управлении привык из людей крутить, а ты почему-то оказался из стальной, несмотря на такого отца, и ты сгибаться толком не мог, а мог только пополам переламываться, вот он тебя гнул, разминал, а ты взял – и пополам, и только два горячих в перегибе прямых обломка у него в руках осталось, а он этого не знает еще, еще ничего не понял, и все равно хочет победы, хочет, чтобы за ним последнее слово, чтобы ты за всю свою ересь покаялся, и чтобы дальше жил только как он тебе пропишет, не знает, что ты у него больше не под властью, а и знал бы, ну и какие шансы у тебя с таким папаней были, спрашивается – нулевые.