Альфред Дёблин - Пощады нет

— Полиция охотится за нами, — ты уже это знаешь. Я удрал из своей комнаты. Они пришли слишком поздно. За себя тебе бояться нечего, друг. Ты бывал только на наших совещаниях, кроме меня и Густава, тебя никто не знает, а на нас ты можешь положиться. Густав скрылся. Двух наших они поймали. Кто виноват? Заметь себе — всегда какая-нибудь девчонка. На этот раз та, что одалживала Густаву платье. Другой оказался красивее Густава и кстати кое-что заработал у полиции на этом деле.

Они стояли рядом. Карл дрожал. Он дрожал за Пауля. Какое тонкое, насмешливое лицо, как он спокоен! Словно дело идет не о нем.

В легком платье, кокетливо глядя на Карла, Пауль взял его под руку, шепнув:

— Сюда идут, разыграем любовную пару.

В эту минуту из дома вышли двое мужчин. Громко разговаривая и куря, не обращая внимания на нежно обнимающуюся пару, они прошли мимо. Карл никогда еще не обнимал женщину. Он вдыхал аромат женского платья, осязал мягкую у ткань и держал в объятьях Пауля…

— Что же с тобой будет, Пауль?

Пауль смешливо зашептал, жеманясь по-женски:

— Да, что со мной будет, милый? Ты ведь знаешь, как легко гибнет наша сестра без мужской поддержки.

Но тут же, быстро изменив тон, Пауль схватил Карла за плечи и вплотную придвинул свое лицо к нему.

— Ну, а ты? Ты остаешься здесь, так ведь? Или у тебя другие намерения?

Карл пробормотал:

— Я? Да — что же…

— Они преследуют нас, они защищают свою шкуру, конечно, в их руках полиция, а мы — мы одни. Все это ничего. Они сшибают нам головы с плеч. Но придет день, и мы возьмемся за них. Ни одного из этих преступников мы не оставим на ногах. И я говорю тебе, — он тряс Карла за плечи, совершенно забыв о споем женском платье, — они ничего не добьются, никогда, только месть разгорится сильней. Что я сейчас буду делать, я пока не знаю. Они хотят тем двум, которых они поймали, снести головы. Мы должны их спасти.

Карл не отрывал глаз от рта Пауля, он дрожал как в лихорадке.

— Я пойду с тобой.

— Добудь денег, завтра последний срок, достань их, где хочешь, главное, без шума, у тебя есть какие-то родственники, у матери тоже кое-что есть.

— Что ты, Пауль, у нее почти ничего нет.

Пауль до боли сжал ему руку, сверкнул глазами, от злости он несколько секунд не мог произнести ни звука.

— То, что есть, ты заберешь у нее. Ты сказал, что хочешь пойти с нами? Вот тебе проверка, которую я тебе пообещал. Или говори сразу: нет.

— Пауль, Пауль, не сердись на меня. Разве я не поехал тогда к тюрьме, разве я не…

Он не находил слов.

— Ну заплачь, пожалуйста.

— Почему ты так жесток со мною? Я приду.

Пауль отпустил его, перевел дыхание, провел рукой по лбу.

— Итак, завтра вечером в девять часов я буду стоять напротив твоего дома. Я очень пунктуален. Ровно в девять. Буду ждать пять минут. Костюм туриста, с палкой и рукзаком. Если сможешь, оденься и ты так. И деньги. Не забудь!

Он взял руку Карла. Увидев, что тот стоит с опущенной головой, Пауль прижал его к себе:

— Я вовсе не хотел тебя обидеть, друг.

— Не бросай меня, Пауль. Прошу тебя, Пауль, милый Пауль, не бросай меня.

— Пусти меня.

Пройдя по улице с десяток шагов, фрейлейн помахала ему белой перчаткой и быстро скрылась.

Карл, оставшийся один в темной подворотне, поднял голову. Та самая улица, по которой только что ушел Пауль, поглотила и его. Пауля уже не было видно. Горели редкие, тусклые фонари. Острая, страшная боль пронизала Карла, — предвестница будущего жестокого страдания. Пауль ушел, я больше его не увижу, все кончено.

Нет, завтра… Завтра? И хотя он повторял про себя: завтра, завтра, завтра, — страх и боль проходили. Он не чувствовал под ногами ухабов мостовой: бараки, покосившиеся домишки, вдавленные в темень, проплывали мимо, не замечаемые им; последнее дыхание летнего вечера обвевало его шею, утратившую чувствительность. Он стоял у своего дома. Было поздно — одиннадцать часов. Оставались еще сутки, целые сутки, нет, на два часа меньше. Двадцать два часа, из них я шесть или восемь часов просплю, если я смогу спать, остается двенадцать часов. Двенадцать часов я должен сидеть и ждать его. Двенадцать часов мучений. А потом я пойду с ним. Я не останусь в этом доме. Никогда. Если они преследуют его и остальных, пусть преследуют и меня.

И он спокойно открыл дверь, думая: в последний раз. Поднялся наверх. В ушах не звенел больше крик матери, которую однажды проносили здесь. Душно, жарко, непривычно темно было на лестнице. Наверху была полная тишина. Тихо лег он в постель, крепко заснул.