Александру Ивасюк - Половодье

Прошло более получаса, и Григоре стал беспокоиться, томясь любопытством и при этом испытывая гордость. В доме действительно происходило что-то, он был участником тайны. Лишь однажды за этот промежуток времени одна из дверей салона будто сама приоткрылась, но и она не нарушила тишины в этом храме молчания. Григоре обернулся и увидел громадную поджарую овчарку с длинной мордой, которая важно и неслышно вошла в комнату, как привидение, вроде тех, что бродят в старинных замках.

Григоре вообще боялся собак, а тут и вовсе струхнул, совсем позабыв, что находится здесь с конфиденциальным поручением, неизбежно связанным с испытаниями и опасностями. Он испуганно вскочил с кресла и крикнул: «Пошел вон!» Но овчарка, не вздрогнув, скользнула, как привидение, в другую дверь, также бесшумно затворившуюся за ней. Григоре побледнел, почувствовал под рубашкой холодный и липкий пот, а потом покраснел от стыда за свой внезапный страх. Как бы там ни было, но появление собаки усугубило таинственность этого дома.

Наконец так же таинственно, почти бесшумно вернулся тот неизвестный молодой человек, который так много знал о нем.

— Пойдемте, — сказал он. — Вас просит господин министр, он лично даст ответ…

Они вместе вошли в другую комнату, просторную, похожую на столовую, где опять никого не было. Прошли еще одну, тоже пустую, поменьше, и наконец вступили в просторный кабинет, полный переплетенных в кожу книг, с тиснеными золотыми буквами, похожий на кабинет его дедушки, откуда он принес послание. Только этот кабинет был вдвое больше, с множеством кресел, тоже обитых кожей. В креслах сидели люди. Григоре некоторых узнал — они были родственниками или друзьями его дедушки, Григоре помнил их с детства. Знакомые лица поразили его больше, чем поразили бы, скажем, маски или капюшоны вроде ку-клукс-клановских. Смешавшись, он едва выдавил из себя приветствие. И почувствовал себя в некотором роде разочарованным.

Из-за письменного стола поднялся пожилой человек, по-старомодному одетый, в твердом воротничке и черном галстуке, завязанном крупным узлом под острым кадыком. У этого пожилого человека лицо было приветливое, но утомленное, с серыми глазами, которые смотрели на Григоре серьезно и снисходительно. Он явно выделялся среди всех присутствующих, известных или неизвестных Григоре. Старый господин, стоя, протянул ему руку, сухощавую, но сильную, покрытую, как быстро отметил Григоре, маленькими бурыми пятнышками, какие бывают у страдающих болезнью печени, и произнес:

— Прости, дорогой, что заставил тебя ждать, но мне необходимо было обсудить кое-какие дела с друзьями, и до сих пор я не мог распоряжаться своим временем… — Он пристально поглядел на мальчика, подумал немного и продолжил: — Пойдем ко мне, поговорим.

Они перешли в комнату за кабинетом — она была самой странной из всех и произвела на Григоре неизгладимое впечатление. Удивительно скромная, она не соответствовала остальным апартаментам, была совсем не «в стиле», если бы Григоре мог так определить, — ее место было явно не здесь, а скорей в монастыре.

Это было небольшое помещение, совершенно квадратное, и его геометрическая строгость четко выявлялась полупустотой. На полу вместо ковра — простенькая серая дорожка. Пол дощатый, чисто вымытый, но не натертый той пахучей смесью спирта и канифоли, которая придает доскам красоту и блеск. Железная кровать, застеленная красным покрывалом с бахромой, ночной столик и стул.

Больше ничего. Стены побелены и пусты. Единственное их украшение — большое черное распятие. Это была келья монаха, человека, одержимого одной идеей, одной страстью, свидетельство безымянного самопожертвования, какой-то тайной клятвы, скрытой в груди этого странного пожилого человека, к которому он был послан с письмом. И теперь Григоре уже не сомневался — ему доверили послание, а не простое письмо.

Королевская роскошь, какая описывается в книгах, не произвела бы на Григоре такого впечатления. Взволнованный, он даже забыл, что считал себя искушенным человеком, философом; лишь много позже он попробует объяснить себе, что именно произвело на него такое впечатление в этой келье. Он остался стоять, а доктор Шулуциу присел на край кровати и сделал ему знак сесть на стул, жест, который заставил его почувствовать себя не школьником у доски, а в каком-то смысле взрослым.

— У твоей бабушки какая-нибудь беда? — спросил Шулуциу.

Григоре поддался этому чистосердечному призыву, порыву участия, и решил сказать правду, всю правду.