Александру Ивасюк - Половодье

Карлик бросил взгляд на город, и тот снова показался ему очень красивым, сверкающим льдистой белизной, еще более красивым, чем прежде; идя по этому городу, он вдруг почувствовал любовь к нему, к городу, куда он пришел бедняком, где его травили, в подвалах которого его до полусмерти избивал Костенски Гёза; но все же он спасся, ему даже удалось — или, во всяком случае, он думал, что удалось, — стать здесь хозяином, подчинить себе этот город, давать или не давать ему есть, устанавливать цены на рынке и покупать его почетных граждан. Сейчас Карлик, как никогда, любил этот город, который угрожал ему своими стенами и домами, деревьями и тротуарами. А ведь было бы естественно бежать, покинуть его, потому что теперь это незнакомый город, где живут незнакомые люди.

Но Карлик и не думал бежать, он оставался здесь, где его подстерегали опасности, которые страшили и одновременно манили его. Теперь он не хотел уже властвовать, держать людей в руках, приказывать, следить за ними. Он только смотрел на новую красоту этого города, который он никогда не покинет, города, ему неизвестного, хоть он не раз проходил по его улицам, города, сверкающего сосульками, накрытого синим небом, как тяжелой металлической крышкой.

Ион Лумей по прозвищу Карлик, контрабандист, убийца, главарь банды, в первый и в последний раз в своей жизни вдруг ощутил огромную жалость к себе: его поглотит окружающая красота, он растворится в ней, превратится в ничто — подобно камню вот этой крепости.

И на какую-то секунду перед ним встала другая картина: косогор, под которым стоял дом его отца, Хызылэ, а над ним длинный, с большой деревянной завалинкой пасторский дом — дом дедов Пауля Дунки; и только тут, вспомнив, что Пауль здесь, Карлик обернулся к нему:

— Послушай, Пали, когда я был маленький, мне очень нравился ваш дом. Я думал: вот и я такой же построю, такой же высокий, и чтобы вокруг были деревья и кустарники и черемуха, ведь запах от нее и до нас доносился. Я знаю, как твой дядя Михай напугал моего отца, когда убил аиста, и как закричала старая госпожа, твоя бабушка. Я сидел у вас в сарае на чердаке и смотрел на эту пару аистов — они кружили над головой у твоего дяди, вот тогда-то он и сошел с ума.

Подручные Карлика угрюмо и озабоченно переглядывались: никак не могли взять в толк, почему их главарь думает сейчас о таких вещах, они ведь надеялись, что он их выручит, только он и мог их выручить. Они не понимали, что такое взбрело ему в голову? Но потом повеселели, решив, что поняли. Значит, Карлик не боится — плевал он на все, голова у него свободна, он может думать о ерунде, случившейся пятьдесят лет тому назад! И они от души смеялись, все, кроме Пауля Дунки, доктора права, до некоторой степени философа, который удивлялся, что Карлик нашел такое странное противоядие от страха: непротивление событиям и красивые воспоминания об аисте, убитом несчастным безумцем столько лет назад.

— Я знаю эту историю, — сказал он, — знаю очень хорошо. Она напоминает мне о маме.

Они продолжали путь в молчании, и Пауль Дунка подумал, что, возможно, Карлик не просто негодяй, но и сильный человек, способный взглянуть на себя со стороны.

Это состояние, когда Карлик почти возлюбил смерть, представшую ему в образе сказочно-прекрасного города, длилось, быть может, с полчаса. Застывший, таинственный мир, в котором даже вестники опасности, удаляясь, будто стояли на месте с ведрами красной краски в руках, таял на глазах, и вот уже окончилась для Карлика странная минута поэтических видений.

Добравшись до виллы Грёдль, он совсем пришел в себя и стал лихорадочно соображать, потому что вдруг осознал грозящую ему опасность. Он вошел в библиотеку. Месешан был крепко-накрепко привязан к стулу тонкими шелковыми шнурами от занавесок с окон полуразрушенной виллы, шнуры врезались ему в тело, и руки посинели, но лицо было спокойно.

— Развяжите его, — приказал Карлик и опустился в кресло, опершись на подлокотники.

Месешана мгновенно развязали, и подручные Карлика уселись у стены в ожидании нового приказа. Они ели главами своего главаря и радовались его полному спокойствию и решимости. Недавнее настроение исчезло бесследно, притаилось где-то в глубине его существа.

— Месешан, — сказал он комиссару. — Я не могу выдать тебе моих людей. Если я тебе их выдам, другие выдадут меня, пойми это. Закон на нашей стороне. Тот человек хотел украсть, затеял драку и был убит. Кто он был?

Месешан не ответил. Он ничего не знал о Ионе Леордяне и понимал, что не это важно, — понял еще там, на станции, когда ему не разрешили подойти к убитому. Живой Ион Леордян был не важен, но он стал очень важен после смерти. Он был необычным покойником. Вот почему на упоминание о законе Месешан ответил: