Александру Ивасюк - Половодье

В диспетчерской даже в этот ночной час было полно народу. Прошел только тридцать пятый, больше ни одного поезда не было, может, объявят о приходе товарного; но пути были забиты и расписание нарушено, по-прежнему шли военные составы, поэтому было неизвестно, не случится ли где-нибудь в дороге задержка.

В комнате было жарко, высокая и пузатая чугунная печка, набитая опилками, сильно гудела. Несколько механиков, кочегаров и начальников поездов, один обходчик и два путевых рабочих, задержавшихся на вокзале, разделяли скромную трапезу — хлеб, свинину и фасоль в банке — и горячо спорили. Когда вошел Ион Леордян, один шутник приветствовал его:

— Здорово, генерал. Ну как она, жизнь?

— Да, ничего, — сказал Леордян, улыбаясь, сел у печки и расстегнул — но не снял — свою шинель. Он не спеша потирал руки и слушал, что говорят люди.

— Вот ты все «наше время, наше время», — настаивал пожилой механик. — А вот погляди, и мы тоже почти миллионерами стали.

Он вытащил кипу рыжеватых банкнот, измятых и грязных.

— Вот погляди на эти деньги. У меня здесь двести пятьдесят тысяч лей. Четверть миллиона. И ничего не могу купить на них. Вот разве что доллары достану! Тогда в чем преимущество?

— Погоди, я ведь не говорил, что хорошо, но по крайней мере из-за послевоенного кризиса не мы страдать будем. Это я тебе могу гарантировать.

— Можешь мне гарантировать? Но как? Вот ты мне здесь то да это загибаешь. Я делаю тебя директором или министром, потому что ты наш человек. Чтобы ты стабилизовал валюту, чтобы деньги имели прежнюю ценность, Только где нам в этом разобраться!

— Да брось. На то и специалисты, а они — с нами.

— Ну вот мы и приехали. Тебе нужны специалисты. И ты берешь их у господина Гуцэ. Ведь здешний префект очень мягко стелет. Мол, видите ли, демократия, братья. Кто на самом деле этот префект, дорогой товарищ, — тот ли, кем ты и твои друзья его считают? Кто он, а? Я тебе скажу. Он спелся со спекулянтами, он человек Карлика. Он с нашими знается, пока не составит себе состояния в валюте, а не в этих бумажках, которыми только подтираться. Он человек Карлика, разбойник и преступник, родной папаша всех спекулянтов. А что, железные дороги на Карлика не работают? Ты не работаешь? И ты на него работаешь. Все работаем, потому что нашего друга префекта он тоже купил. Вот почему я не пойду к тому, кто мне скажет: «Знаешь, дядюшка такой-то, я тебя сделаю министром или еще кем-нибудь». Я пойду к тому, кто меня не любит, но не прямо меня обманывает. Его я давно знаю, он человек серьезный, себя не забывает, но не совсем бессердечный. Я знаю, как его взять: организую профсоюз, чтобы на него давить, потребую, чтобы он соблюдал мои права рабочего, и скажу ему: «Уважаемый, переделывай страну. Только я не даю тебе права держать меня в нищете. Иначе я тебе наподдам и не стану на тебя работать. У тебя есть кредит на рынке, достань денег откуда знаешь, но не заставляй меня помирать с голоду, иначе я не буду на тебя работать. И дай мне право контролировать тебя».

— Эту песню мы слыхали. Это песня Титела Петреску. Социал-демократия, подкупленная капиталистами. Это ты брось, а скажи ты мне, прав ли я? Ведь мы дойдем до того, что будем отдавать миллион лей или все жалованье за килограмм кукурузы и руку будем целовать Карлику — если он нам ее подаст. Потому что теперь ничего на рынке не покупается и не продается без его ведома.

— Ты уж не сердись, Морешан, так оно и есть, — вмешался еще один железнодорожник с потемневшим от копоти лицом. — Будет большой голод. Я ходил на этой неделе на поезде с дровами до Прута, но в Аджуде образовалась пробка, и я застрял там дня на три. Люди не могли нас накормить, скот у них подыхает. По всей Молдове хуже, чем у нас в Трансильвании, коровы в стойлах мычат с голодухи, а людей все тянет на вокзалы: стоят и смотрят, как проходят поезда. Так и стоят толпами. И смотрят. Мужчины, женщины, дети. Не поеду я туда больше. После того как вернулся, три ночи мне во сне спились их потемневшие глаза. Они там больше белокурые и голубоглазые, а теперь у них глаза от голода потемнели. Бедняги.

— Опять будет как в тридцать втором году. Тогдашний хозяин уж так красно говорил о крестьянском труде, а жалованья полгода не платил!

— Что ж ты сравниваешь Арджетояну с нашими? Он с капиталистами не расправился, потому что пожалел их. Проводил политику экономии. Это не одно и то же.

Ион Леордян слушал и молчал. Ему отсюда не было видно людей из Молдовы с потемневшими голубыми глазами, он и от других слышал, что начался великий голод. «Грядет Армагеддон в Молдову, сея огонь… и имя зверя семьсот семьдесят семь», — сказал ему сосед-сектант Борчу. Он пытался убедить его вступить в новую церковь: «В живых останутся и унаследуют землю только сто сорок четыре тысячи, и почти все эти места уже заняты». Не убедил. Леордяну нравилось слушать разговоры в этой комнате, и о ценах, и о засухе, и об обесценивании денег, и о политике, и тут уж спорщики никого не щадили. Всех обсуждали, даже короля. И как дела с американцами, англичанами, со Сталиным. Эта смелость людей — спрашивать обо всем на свете, потому что все им надо знать, — еще больше сближала его с ними.