Александру Ивасюк - Половодье

— Брось шутить, Василе, — сказал он механику. — Найди кого-нибудь другого. Иди себе своим путем, а мне не до смеха. И так достается.

— Да возьми ты ее, говорю тебе. Не смеюсь я над тобой. Ну зачем мне смеяться? Ты ведь замерзнешь на этом морозе в своей ветхой военной одежке. Возьми, не нужна она мне.

— Бери, Ион, — сказал один нездешний кочегар, и даже рыжий сцепщик Георге его поддержал. Георге — человек серьезный, все его ценят за ум.

Он молча присутствовал при этом разговоре, но даже самое его присутствие меняло дело. Георге всегда судил строго, и его мнение имело вес. Он делил людей на злых и добрых, любимых и тех, кого ненавидел, и, хоть был он просто сцепщиком, к его мнению прислушивались больше, чем к мнению дежурного по станции. Потому Леордян посмотрел на него, чтобы по его чуть сумрачному лицу (лицу человека мудрого, познавшего чересчур много горя) понять причину столь необычайного дара. Георге подбодрил Леордяна:

— Бери. Тебе ведь по таким морозам холодно. Возьми, раз у Василе есть. Он как-то ездил в вагонах с солью в Венгрию и привез таких пять штук. Иначе зачем ему водиться с людьми Карлика? Возьми, это он для спасения своей души тебе дает.

— Карлик, — сказал Леордян и испугался: значит, тут замешан Карлик, так он и подозревал, что все не просто. Но тут механик бросил шинель на пол и принялся ругаться.

— Мать твою так, — кричал он, — что́ Карлик? При чем тут Карлик? Я хотел тебе дать, потому что ты умираешь от холода, черт бы тебя подрал! Слышали? Карлик… Какое Карлик к тебе имеет отношение? Чего ему от тебя надо? Душа твоя ему нужна? У него души-то почище твоей есть! Слышали? Я добро человеку хочу сделать, а он мне про Карлика!

И он резко повернулся к сцепщику. В каждом мире, как бы мал он ни был — даже в мире этой тупиковой станции на окраине страны, — есть свои мудрецы и безумцы, философы, юристы и вожаки, помимо тех, что сидят с нашивками. Рыжеволосый Георге был здесь и Сократом и Солоном и имел не меньшее влияние, чем эти знаменитые люди в свое время. Потому механик Василе так с ним говорит — с тайным желанием оправдаться, огорченный словами сцепщика о связи его, Василе, с Карликом и о необходимости спасти душу:

— А ты-то, дядя Георге, старый ведь человек! И дуришь ему голову такими вещами. Нельзя уж и доброе дело сделать! А как ты хочешь, чтобы я жил? Да, я перевожу соль, соль, дрова и керосин, а привожу домой еду. Чтобы моя дети не померли с голоду. Я их породил, я и обязан о них позаботиться, Никому я этим не делаю зла. А чем там занимается Карлик — то не моя забота. Я не знаю, не сую в это нос, не вмешиваюсь. Они называют меня Молчальником, А мне что, больше всех надо? Ведь мне-то никто не помогает прокормить семью! Так что мне очень жаль, дядя Георге. От тебя-то я не ожидал таких слов!

Механик ушел, хлопнув дверью. Шинель осталась лежать на полу, и люди молча переглядывались. Сцепщик сказал Леордяну:

— Возьми шинель-то. Он тоже, бедняга, хочет добро сделать. Возьми, не сомневайся.

Леордян поднял шинель, и она ему показалась несказанно тяжелой, потом он накинул ее на плечи, и приятное тепло окутало его. Он ходил взад-вперед, и постепенно в нем росла гордость, словно шинель была ему каким-то добрым знаком судьбы, словно он и не принял ее как милостыню. Он трогал ее меховой воротник своими жесткими руками и даже сквозь мозоли чувствовал, какой он мягкий и теплый. А потом снова забеспокоился и стал спрашивать Георге и других:

— А если он придет и отнимет? Он оставил ее здесь, но не сказал мне, что отдает ее, ведь сразу-то я не взял.

— Он больше не придет. Носи на здоровье. Теперь ты можешь по любому морозу разгуливать, ну и на здоровье!

И целую неделю ему не было холодно, и он ходил через линии по пустым вагонам всю ночь, он и его шинель, — можно сказать, они были как две персоны, друг друга дополнявшие. Его худое, обычно дрожащее, скрюченное тело теперь, закутанное в шинель, распрямилось и приобрело иную осанку, да и ходил Леордян другим шагом. Теперь он не прятался в укрытие, а все время был начеку и уже решил, что выполняет ответственную миссию, он — сторож при пакгаузах и складах. Конечно, не одежда делает человека, но без одежды в этот лютый мороз не так-то просто было по-настоящему чувствовать себя человеком.

Только в эту ночь, несмотря на подбитую мехом шинель (точно генеральская, говорил он не без насмешки, но не все ли равно, важно, что ему было в ней так хорошо и тепло), только сейчас, в эту ночь, его пробрал холод. Он решил, что не будет, как в прошлые ночи, оставаться все время на улице, а пойдет погреться к железнодорожникам, где всегда топилась печка и всегда собирался народ, так что даже если и не поговоришь, то хоть послушаешь рассказы бывалых людей, которые много чего знают.