Любош Юрик - И придут наши дети

Снова тишина, и Порубан почти осязаемо чувствовал, как растет напряженность.

— Какого черта, писать вам не о чем, что ли? — взорвался наконец Матлоха. — Во всей республике не нашлось более серьезной проблемы?

— Ты успокойся, — пробурчал Порубан. — Я тебя спросил, есть ли в материале какие-то неточности. Если есть, мы их уберем.

— Ты хочешь сказать, что в любом случае материал будет напечатан? — Матлоха уже не пытался скрыть свой гнев.

— Послушай-ка, Юрай, — начал осторожно главный редактор, — газета обязана привлекать внимание общественности к тем недостаткам…

— Мишо, ради бога, не читай мне проповеди о том, что обязана делать газета! — снова взорвался директор. — У меня голова идет кругом, а ты начинаешь городить глупости!

— Не знаю, что ты считаешь глупостью, — холодно ответил главный редактор. — Если дело дойдет до аварии, ущерб будет исчисляться миллионами. Дорогая глупость!

— Глупость всегда дорого обходится, — заворчал директор. — Но ты мне скажи, при чем тут я? Почему вы не ополчаетесь на «Хемоиндустрию»? Вот уже два года я беспомощно наблюдаю, как они слоняются у меня по двору и все время отбрыкиваются, ссылаясь то на одно, то на другое. План поднимают и поднимают, и никого не волнует, готовы ли у меня очистные сооружения. А ты вместо помощи посылаешь какого-то сопляка, который всю вину взваливает на мои плечи.

— Никто на тебя ничего не взваливает, — Порубан говорил спокойно и веско. — Корреспондент просто постарался объективно описать известные факты.

— Ну так скажи, что я должен делать?

— Ты же директор, Юрай. Ты и решай. — Он немного помолчал. — Могу только обещать, что о ваших поставщиках и о «Хемоиндустрии» напишем тоже. Прижмем им хвосты. Но не требуй от меня, чтобы мы закрывали глаза на катастрофическую ситуацию. Поставщики тоже не во всем виноваты.

Казалось, Матлоха задумался.

— Значит, будете публиковать?

— Да.

Снова молчание, потом директор сказал:

— Ну, как знаешь. Ты всегда был упрямый, Мишо. — И совершенно другим тоном продолжал: — Появился бы как-нибудь. Поговорили бы по душам, сходили бы на рыбалку.

— С удовольствием, — отвечал Порубан, хотя знал, что никогда у него на это не будет времени. — На рыбалку? Да разве у вас еще водится рыба?

— Для тебя найдем. Позаимствуем в заповедных местах, куда возят иностранцев. Я это организую. Через товарищей из района. Ты ведь знаешь, со мною считаются, я повсюду имею влияние.

— Да, Дюро. Ты всегда и везде имел влияние.

Сказав еще пару ничего не значивших вежливых слов, они распрощались. Порубан отодвинул чистый лист бумаги, который все это время лежал перед ним на столе.

Пока шеф разговаривал по телефону, собравшиеся в зале заседаний ждали и каждый по-своему коротал время.

Климо Клиштинец, заведующий экономическим отделом, раскрыл перед собой папку с рукописями. Он смотрел на строчки, расплывающиеся перед глазами, и не видел текста. Он думал о своих проблемах. В последнее время он чувствовал себя неважно. Не в физическом смысле слова, в психологическом. Уже более тридцати лет он работал в газете и теперь сознавал, что наступает кризис. Он устал. Слова более не слушались его, мысли испарялись. На редакторской работе он мог сосредоточиться с огромным усилием, а когда садился писать, чувствовал почти физическую тошноту. Сначала он старался не обращать на это внимания, зная, что время от времени каждый журналист переживает нечто подобное. Знал, что такие кризисы проходят, они случались с ним и прежде. И лишь позднее понял, что на этот раз дело обстоит серьезно.

Он был на пределе физических и душевных сил.

Климо Клиштинец был реалистом. Он не питал иллюзий относительно себя и своей работы, понимая, что он всего лишь средний журналист, и нехватку таланта заменял добросовестной, педантичной работой. Из него получился газетный работник — язык его статей был тяжеловат, но приведенные факты всегда скрупулезно проверены, аргументы обоснованы, рукописи чисты и опрятны. Он не любил никакого шума и перемен, его работа была похожа на течение медленной широкой реки, которая из года в год лениво катит свои воды по привычному руслу.

Он бы мог быть доволен тем, чего добился. Понимал, что уже не будет победного звона фанфар и торжественных песнопений в его честь. Он предпочитал держаться в тени, и поэтому его не коснулись политические бури и перемены в кадровой политике, он переждал их в укрытии, мудро избегая каких бы то ни было комментариев. Он бы мог быть доволен своей жизнью, но доволен он не был.