Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

Калачёв невесело кивнул. Если бы он посидел здесь ещё минут десять молча, то, вероятно, узнал бы много интересного из жизни Вали и массу другой информации. Но каша кончилась. Он поблагодарил хозяйку, чем чрезвычайно её удивил, и пошёл домой. Вернее, туда, где провёл эту ночь. Начальство просыпаться, видимо, не собиралось. Столиков читал драный журнал «Октябрь» за восемьдесят третий год. Радио на столе голосом Муслима Магомаева пело «Бесаме мучо». От такого исполнения песни о любви так и тянуло встать грудью на защиту социалистического отечества. Прям, «вставай, страна огромная» на итальянском языке. Впрочем, с таким настроением навоз тачками возить, а не музыку слушать, будь то «чуча-муча» или хорал Баха. Калачёв завалился на кровать и пролежал до десяти в тоске и дрёме. Наконец, со стонами и иканием, имея очень бледный вид, выплыло командование, поддерживаемое под руки шнырём. С улицы раздались неаппетитные звуки, потом где-то что-то побулькало, и через пятнадцать минут опять начались разборки с Алексеичем.: почему тот приказал валить лес, организовал пьянку на Новый Год и не там начал бурить разведочную линию. Игорь, чтобы их не слушать, вышел в начальскую комнату. На тумбочке, среди гор окурков и другого мусора стоял стакан, полный зубов. Верхняя и нижняя челюсти скалились в воде анатомическим препаратом. А, может, в водке, хотя – вряд ли. «Интересно, – подумал он, – чьи это запчасти? Все трое живущих здесь субъектов не старые. Главному сорок пять, Боренко нет и сорока, шнырю чуть за тридцать».

Вошёл шнырь:

– Фадиф, фифо фтоиф!

Впервые с минуты, когда он перешагнул порог этого заведения, ему стало смешно.

– Где зубы-то растерял?

– Вубы на мефте, в фтакане.

Шнырь надел протезы.

– Я же как Ленин, – по тюрьмам да по ссылкам.

– А я думал, по Парижам да Женевам. И не надоело жить по-ленински?

– Конечно надоело! Увольняться хочу, домой поеду, в Харьков. Только шеф не пускает. Велит ещё сезон шнырить у него, а у меня и так уже – вон!

Он кивнул на стену, к которой был прикноплен небольшой, с тетрадный лист, обсиженный мухами календарик. Почти все дни были аккуратно зачёркнуты крестиками.

– Триста двадцать второй трудак сегодня мотаю без отпуска, и конца не видать.

– Так пойди да напиши заявление и – Ура! Даешь Харьков!

– Ура урой, а как уволят по тарифу, так ни фига не получу, а у меня даже на билет денег нет. Вот вчера пили, а сёдня могут за пьянку пнуть без выходного пособия. Хотя пили вместе.

– Здесь же не тюрьма, в конце концов. Уволят – в суд подай.

Шнырь, сметая окурки в ведро, махнул рукой:

– Не-е, я уж лучше рыпаться не буду. Не верю я этим судам. Тут уже многие дорыпались. Тут своя власть, золотая. Например, фашист раз меня изловил, – мы начальника участка фашистом зовём, – пьяный, конечно. Он трезвый вообще редко бывает. Как в штопор войдёт – месяц из балка может не выходить, ему туда только ящики подают, да Валька жратву таскает. Так он меня увидел и пальцем манит. Я подхожу, а сам боюсь: он запросто по морде дать может, бык-то здоровый. Это, говорит, что лежит? Я говорю: палка. Ну, доска. А он: а я говорю – коленвал! Так что это лежит? Коленвал, говорю. Забирай и тащи на склад бегом, считаю до трёх или месяц тарифа катаю. Я доску хватаю – и тягу. Пронесло. А начал бы спорить – себе бы хуже только сделал.

Шнырь засмеялся, продолжая ловко выгребать свинство из комнаты. Игорю стало противно. Он вышел на улицу и выматерился. Куда он попал? Какой век на дворе? Крепостное право отменили или нет? Демократия, ты где? Прокуратура, ау-у!

Тут к их домику подъехал «Урал», и из его кабины выпал в состоянии «ни петь, ни рисовать» главный инженер Макович, долговязый лысый мужик с оттопыренными ушами и носом сорок третьего размера. На такие лица хорошо рисовать карикатуры. Его подхватили и отнесли на койку Калачёва. По пути он всем мило улыбался и повторял:

– С лысобилетом я всё ук… ук… угладил.

Машуткин отдал приказ: в одиннадцать молодой, Столиков, Боренко и он едут на буровую линию, на полигон. До него было километра два, но пока доехали, молодой изрядно замёрз в открытом кузове раздолбанного ЗИЛ-157. Солнца не было, с реки тянул ветерок, пробрасывал снег. На полигоне ничего интересного не произошло. Боренко сосал снег, Машуткин тоже сосал и орал на приговорённого к тарифу за то, что тот начал бурить со второй от устья речки линии, а не с первой. Алексеич слабо оправдывался, тыча пальцем в карту, но после того, как его кат четвёртый раз подряд проорал: